такое кино
Тропы. Глава десятая
Голос в трубке был молодым, с лёгким московским растягиванием гласных, но в нём слышалось эхо другого голоса — того, что когда-то звучал в пекинских коридорах.
Дэшэн сидел в темноте своей комнаты, прижимая телефон к уху, как раковину, в которой шумит чужое море.
— Кто эта женщина на фотографии? — спросил он сразу, без предисловий. — Это Мэй Линь?
Пауза. Шорох, будто человек на том конце переложил трубку из руки в руку.
— Не знаю её имени, — наконец ответил Сергей Морозов. — Его никогда не произносили в нашем доме. Но дедушка берёг эту фотографию. Она всегда лежала в его столе, в верхнем ящике, под бумагами. Как будто он прятал её и от нас, и от себя самого. Иногда он доставал её, смотрел долго, но потом убирал обратно.
Голос тёк через расстояния, через годы, неся с собой запах старого дерева и невысказанных слов.
— Мама рассказывала, — продолжал он, — что дедушка вернулся из Китая каким-то… другим. Грустным. Нет, не грустным — отсутствующим. Как будто часть его осталась там. Бабушка пыталась с ним говорить, но он молчал. Потом мы переехали из Свердловска в Москву. Новая квартира, новая жизнь. Он работал, ездил в командировки. Пару лет был в Польше. Но мама говорила — он всё время хотел вернуться в Китай. Всё время.
Дэшэн слушал, и в темноте его комнаты начинали проступать контуры другой комнаты, другой жизни — жизни человека, который носил в себе чужую страну, как осколок.
— Бабушка даже думала, что у него там вторая семья, — голос Сергея дрогнул, то ли от смеха, то ли от чего-то другого. — Дети, может быть. Она ревновала его к этому Китаю, как ревнуют к женщине.
— Мы думаем, она работала у него переводчицей, — сказал Дэшэн, и его собственный голос показался ему чужим. — Мэй Линь.
— Переводчицей? Возможно. Дедушка мало говорил о том времени. А вы почему её ищете? Она ваша родственница?
— Нет. Но это долгая история.
И снова тишина, в которой слышалось дыхание двух людей, разделённых континентами, но связанных невидимой нитью чужой памяти.
— Знаете, — заговорил Сергей снова, и теперь в его голосе была та особая интонация человека, который рассказывает семейную легенду, — спустя много лет, уже в конце девяностых, его всё-таки снова отправили в Китай. С дипломатической миссией. Он уезжал надолго, но вернулся неожиданно быстро, где-то через полгода. И почти сразу ушёл на пенсию. После этого он совсем замкнулся. Уехал на дачу под Москвой. Сказал, что будет писать мемуары.
Голос становился тише, как будто рассказчик приближался к чему-то, о чём говорить было трудно.
— Он уехал на дачу. Под Москвой, в Малаховку. Сказал, что будет писать мемуары. Мы навещали его по выходным, привозили продукты, бумагу — он не умел пользоваться компьютером. У него была старая печатная машинка, ещё из Свердловска. «Ленинград», кажется. Но он никогда не показывал, что пишет. Говорил: «Вот закончу — прочтёте».
Пауза. Дэшэн слышал, как на том конце кто-то прошёл по комнате, скрипнула половица.
— А когда он умер, мы нашли только пачки чистой бумаги. Ровные нераспечатанные пачки. И один лист. А на нём было написано от руки всего одно слово: «Прости».
В трубке зашуршало, будто Сергей отошёл от окна.
— Вот и вся история, — сказал он. — Если найдёте что-то о ней, о той женщине — напишите. Может, тогда я пойму, почему дедушка всю жизнь просил прощения у чистого листа.
— Спасибо, — тихо сказал Дэшэн. — Спасибо, что рассказали.
Связь оборвалась. Дэшэн остался сидеть в темноте, держа в руке остывший телефон. За окном начинался рассвет — серый, пекинский, пахнущий дождём. И где-то там, в Малаховке, может быть, всё ещё стояла старая печатная машинка и лежал лист бумаги, на котором одинокое слово ждало своего адресата через годы и расстояния.