такое кино
Река. Пролог
Стерильный воздух аэропорта Лукоу пах ничем — выверенной, искусственной пустотой дезинфекции.
Ичиро Миядзаки прошёл таможенный контроль, опираясь на трость из светлого дерева, её гладкая рукоять была продолжением его собственной, высохшей руки. В его единственной маленькой сумке не было почти ничего: сменная рубашка, бритвенные принадлежности и маленький, затянутый выцветшим шнурком мешочек из тусклого шёлка. Он двигался медленно, как человек, который несёт внутри себя невидимый, но неподъёмный груз.
Такси несло его сквозь Нанкин. Город за стеклом был чужим, состоящим из стекла, бетона и неоновых иероглифов, наложенных поверх старых, серых шрамов. Но воздух, просачивавшийся сквозь щели, был тем же — влажным, с привкусом угольной пыли, сырой земли и чего-то сладковатого, неуловимого, как запах прелых листьев. Ичиро не смотрел на здания. Он вдыхал этот воздух, и память, спавшая десятилетиями, лениво пошевелилась на дне его души.
В безликой комнате отеля он первым делом достал из сумки шёлковый мешочек и поставил его на прикроватный столик. Внутри был пепел. Всё, что осталось от дома в Ситамати. От Юки. От Аямэ.
Он не знал, зачем приехал. Не мог объяснить это ни себе, ни тем, кто остался в Японии и давно перестал задавать вопросы. Он не был ни паломником, ни туристом, ни раскаявшимся преступником. Он был просто человеком, который однажды потерял всё и с тех пор жил, как живут камни на дне реки: не сопротивляясь течению, не надеясь на берег.
На следующий день он пошёл к Мемориалу. Геометрия скорби, отлитая в сером бетоне. Стена безмолвного крика, исписанная тысячами имён. Он шёл вдоль неё, и его трость отстукивала глухой, ровный ритм. Но он искал не имена — он искал отсутствие. Одно-единственное. Здесь, в этой земле, в этой братской могиле, среди тысяч безымянных для него теней, мог бы лежать Дайскэ. Но он знал: здесь похоронено всё, что когда-то было и его жизнью. Здесь, в этой братской могиле, лежит не только прах, но и память — чужая, не нужная никому, кроме него самого. Этот монумент был надгробием не для этого города. Он был надгробием для его, Ичиро, мира.
Он не молился. Он просто стоял, слушая, как ветер гонит по плитам старые, сухие листья, и думал о том, что река, в конце концов, примет всех — и виновных, и невиновных, и тех, кто просто оказался не на той стороне.
Молодая китаянка фотографировала стену. Щёлкнула затвором рядом с ним, извинилась на китайском. Он кивнул. Она не знала, кто он. Для неё — просто усталый старик с тростью. Турист. Один из многих.
И вот он здесь, на набережной. У кромки великой реки Янцзы. Ветер, пришедший с воды, был по-зимнему холодным, но уже нёс в себе обещание весны. Он пах речным илом и цветущей сливой. На старых, корявых деревьях доцветала мэйхуа, и ветер срывал блекло-розовые, почти прозрачные лепестки, кружил их в воздухе и опускал на серую, равнодушную воду. Ичиро Миядзаки сел на холодную скамейку. Рука в кармане пальто сжимала шёлковый мешочек. Он приехал, чтобы развеять их прах здесь. Может быть. Он ещё не решил. Он приехал не каяться. Покаяние — для тех, кто верит, что слова могут изменить прошлое. Он приехал сюда потому, что это было единственное место на земле, где его память ещё была жива. Река видела всё. Она помнила лицо Дайскэ, как он смеялся в тот день, когда готовил настоящий обед. В ней, в реке, в её мутной, вечной воде, его собственная история ещё не превратилась в пепел. Он смотрел, как река несёт лепестки, как вода и время несут всё, что в них попадает. Он был здесь чужим. Гостем в городе, который он когда-то помогал разрушать. Но река не была чужой. Она была зеркалом, в котором отражалось небо и его пустота. Пустота, в которой не было ни прошлого, ни будущего, ни даже самого себя.
Зачем он здесь? Ответа не было. Только ветер, только река, только падающие лепестки. И память — единственное место, где Дайскэ всё ещё улыбался, где Юки играла на кото, где Аямэ делала первые шаги.
Он сидел на скамейке, старик с тростью, и смотрел на реку. Не для покаяния пришёл — река не исповедник. Не для прощения — мёртвые не прощают. Просто пришёл. К единственному месту, где его прошлое ещё дышало. Где декабрь тридцать седьмого не кончился. Где он всё ещё был молодым солдатом, а Дайскэ — живым.
Солнце клонилось к закату. Пора было возвращаться в гостиницу. Но он не двигался. Сидел и смотрел, как светлые лепестки кружатся над серой водой. Он ждал, когда река заберёт и его отражение.