такое кино
Река. Часть первая. Глава первая
В тот день, когда ему исполнилось пять, мир раскололся.
До этого он был цельным, тёплым и принадлежал ему целиком, как внутренность бумажного фонаря принадлежит свету свечи. Он был императором этого маленького мира, сотканного из запаха татами, скрипа половиц и тихого голоса матери, напевающей колыбельную. Всё вокруг было продолжением его самого: солнечный луч на стене, муравей, ползущий по веранде, вкус рисового пирожного на языке.
Наказание пришло внезапно, как летняя гроза. Он не помнил своей вины, только ощущение липкого стыда и жара, залившего щёки. Он разбил чашку, кажется. Или просто плакал слишком громко. Отец вошёл в комнату, и его тень упала на пол, перечеркнув солнечный квадрат. Он не кричал. Его голос был ровным и холодным, как вода в зимнем колодце.
— Ты больше не император, Ичиро, — сказал он, и эти слова были не объяснением, а приговором.
Маленький император — так его называли всегда. С первого крика, с первого шага. Он был центром их маленькой вселенной; солнцем, вокруг которого вращались планеты родительской любви.
— Император только один, — продолжил отец. — Его имя — Хирохито. А ты — его будущий воин. Его самурай.
Ичиро посмотрел на мать. Она сидела в углу, опустив глаза, её руки были сложены на коленях, как две испуганные птицы. Она молчала. И в этом её молчании было согласие, более твёрдое и бесповоротное, чем слова отца. Мир, который был его, вдруг отшатнулся, стал чужим, обрёл острые, холодные края.
Потом отец протянул ему меч — гэндайто. Он был из светлого, гладко отполированного дерева, но казался неподъёмно тяжёлым. На клинке, вдоль линии хамон, неумелой, но старательной рукой выжжены иероглифы — имя, которое он только учился писать. Имя Императора. Рукоять меча была слишком большой для его ладони, холодной и чужой. Он взял его, и пальцы сомкнулись на дереве, но не почувствовали тепла. Он впервые ощутил этот холод, исходящий не от предмета, а изнутри. Холод одиночества.
Он с трудом удержал его, и острие ткнулось в циновку.
— Научишься держать. Меч это душа воина, — сказал отец. — Каждое утро будешь упражняться. Сто взмахов. Без пропусков.
— Но я…
Удар пришёлся по щеке — не сильный, но резкий, как щелчок бича. Ичиро не заплакал. Не от храбрости — от изумления. Отец никогда не бил его раньше.
— Самурай не говорит «но», — голос отца был ровным, как поверхность воды. — Самурай говорит «хай». Понял?
— Хай, — прошептал Ичиро.
С того дня всё изменилось. Игры кончились. День был расписан, как карта военного похода. Подъём с первыми лучами. Обливание ледяной водой. Заучивание имён предков и подвигов героев. Отец, мелкий чиновник с усталыми глазами и прямой, как палка, спиной, видел в нём не сына, а проект. Проект верного солдата, чья жизнь будет принесена в дар нации.
Вечерами, когда дом затихал, Ичиро лежал на своём футоне и смотрел на деревянный меч, стоявший у стены. Лунный свет скользил по его клинку, и вырезанные иероглифы, казалось, светились изнутри. Меч был его единственным собеседником, его тенью, его будущим. Я больше не император, — думал он. — Я солдат.
Однажды, во время военного парада, на который его повёл отец, он увидел настоящий гэндайто. Он висел на поясе у молодого, красивого офицера с безупречной выправкой. Стальной клинок сверкнул на солнце, и этот холодный, смертоносный блеск ослепил Ичиро. Сталь, холодная, совершенная, с голубоватым отливом, сияла как зимнее небо перед снегом. Рукоять была обмотана белой кожей ската, а цуба сияла тусклым золотом. Он понял: его деревянный меч — лишь бледная копия, личинка. А вот это, стальное, живое, способное забирать жизнь, — это и есть подлинная, совершенная красота. Красота, в которой нет ничего лишнего — ни тепла, ни сомнений, ни жалости. Только чистота функции. С того дня его собственный деревянный меч перестал казаться ему тяжелым и чужим. Он стал казаться ему прекрасным в своей незавершённости. Он был обещанием той идеальной, стальной красоты, к которой теперь стремилась его душа.
Но тогда, по ночам, он ещё слышал, как за тонкой перегородкой тихо плачет мать. А утром она снова была безмолвной и покорной, и её руки, подававшие ему миску с рисом, были такими же холодными, как рукоять его деревянного меча. Дисциплина стала его второй кожей. Она защищала от боли, от мыслей, от самого себя. И когда он пошёл в школу, оказалось, что он готов к ней лучше других. Он уже умел молчать, терпеть и подчиняться. Он уже умел быть мечом.