такое кино
Река. Часть первая. Глава вторая
Школа была не зданием, а садом камней.
Каждый ученик — камень, который учитель обтёсывал ударами указки, резкими окриками и холодным, оценивающим взглядом. Целью было не знание. Целью была форма. Идеальная, гладкая, лишённая индивидуальности форма камня, который станет частью безупречной композиции Великой Японской Империи.
Учитель Танака был человеком без возраста — ему могло быть и тридцать, и пятьдесят. Лицо его было маской, высеченной из камня, а голос — инструментом, настроенным на одну ноту: абсолютное подчинение.
— Бусидо, — говорил он, и это слово в его устах звучало не как путь, а как приказ. — Путь воина. Но что есть воин без Императора? Ничто. Пыль. Ваша жизнь принадлежит не вам. Она принадлежит Японии. Императору. Небу.
Он говорил, а за окном цвела сакура — нежная, невозможная в своей красоте. Лепестки падали, как снег, как пепел, как обещание скорой смерти. В этом была поэзия, извращённая и прекрасная одновременно. Смерть как высшее проявление жизни. Падение как полёт.
— Самурай древности служил своему даймё, — продолжал Танака, расхаживая между рядами. — Но вы — вы служите высшему даймё. Императору. Богу во плоти. Сомневаться в его воле — всё равно что сомневаться в восходе солнца. Самурай не плачет. Самурай не жалеет ни себя, ни других.
— Жизнь человека, — чеканил он, и слова его падали в тишину класса, как железные опилки, — легче пёрышка. Жизнь воина — это пёрышко, летящее в топку великой славы нашего божественного Императора. Долг — вот единственная тяжесть, которую вы должны ощущать. Жалость и страх — это ржавчина на клинке.
Наказания были частью учёбы. За опоздание — стоять на коленях час, держа над головой ведро с водой. За неправильный ответ — удар бамбуковой палкой по ладоням. За слёзы — удвоенное наказание. Боль стала языком, на котором говорила школа. Но хуже боли было унижение. Заставляли ползать на четвереньках, лаять, как собаки. Есть с пола. Чистить уборные голыми руками.
— Гордость — враг воина, — говорил Танака, наблюдая, как мальчик из хорошей семьи, рыдая, оттирает пол. — Сломайте её. Растопчите. Только в грязи рождается истинная чистота духа.
Ичиро переносил всё это с холодным, отстранённым спокойствием. Его тело уже привыкло к боли, а душа научилась прятаться в самый дальний, тёмный угол, оставляя на поверхности лишь гладкую, непроницаемую оболочку.
Именно в этом саду камней он впервые увидел Дайскэ. Он появился в середине семестра, тихий, нескладный мальчик с глазами, в которых, казалось, отражалось небо другого, более мягкого мира. Он был не камнем. Он был комком сырой, податливой глины, на котором оставался след от каждого грубого прикосновения. Он не умел драться, его поклоны были неуклюжими, а на уроках муштры он всё время сбивался с ноги. Остальные мальчишки, уже обтёсанные, уже ставшие частью общей серой массы, игнорировали его. Он был дефектом, ошибкой в безупречной геометрии их строя. Они обходили его, как обходят лужу на дороге, с брезгливым равнодушием. Ичиро тоже игнорировал его. Но иногда, украдкой, он наблюдал за ним. Он видел, как Дайскэ, получив очередной удар указкой по рукам, не сжимал зубы, а тихо, почти незаметно, морщился, и в его глазах на мгновение вспыхивала не злость, а недоумение. Будто он никак не мог понять правил этой жестокой игры. Он был слишком живым для этого сада камней. И Ичиро, уже почти ставший камнем, смотрел на него со странной, холодной смесью презрения и почти забытого, болезненного любопытства. Он был напоминанием о том, что Ичиро сам в себе так старательно убивал.
Однажды, когда учитель рассказывал о том, как самурай должен уметь умирать, Дайскэ поднял руку.
— А если не хочется умирать? — спросил он тихо.
В классе повисла тишина. Учитель посмотрел на него, как на соринку на белом кимоно.
— Значит, ты ещё не стал самураем, — сказал он. — Значит, ты ещё не понял, что такое честь.
На перемене его окружили.
— Эй, новенький, — старшеклассник Ямада ткнул его в грудь. — Покажи, что умеешь.
Дайскэ попятился. В его движениях не было ни грации, ни силы. Только страх и какая-то почти комичная неуклюжесть.
— Я… я не умею драться, — пробормотал он.
Смех был жестоким, режущим. Ямада замахнулся, и Дайскэ даже не попытался защититься. Просто закрыл глаза и ждал удара.
Удар не пришёл. Ичиро сам не понял, почему встал между ними. Может, потому что в этой покорности было что-то невыносимое. Может, потому что он увидел в Дайскэ себя — того себя, которого убил отец в день пятилетия.
— Оставь его, — сказал он тихо.
Ямада усмехнулся.
— Защитник нашёлся? Миядзаки хочет быть героем?
Драка была короткой. Ямада был старше, сильнее. Но Ичиро дрался с холодной яростью человека, защищающего не другого, а свою потерянную невинность. Когда учителя растащили их, у обоих были разбиты губы.
Наказание — неделя уборки туалетов. Для двоих. Для Ичиро и Дайскэ.
Они работали молча, бок о бок. На третий день Дайскэ вдруг сказал:
— Спасибо.
Ичиро пожал плечами.
— Не за что.
— Нет, правда. Никто раньше… — он замолчал, потом добавил: — Знаешь, мой отец говорит, что настоящее Бусидо — это не про смерть. Это про то, как правильно жить.
Ичиро посмотрел на него. В полумраке уборной лицо Дайскэ казалось почти призрачным.
— Твой отец ошибается, — сказал он.