такое кино
Река. Часть вторая. Глава первая
Война пришла не как буря, а как затяжной, ледяной дождь, который сначала кажется просто сыростью, а потом проникает в кости, в мысли, в сны.
Всё, что было до этого — муштра, строевая, крики инструкторов, даже запахи готовки Дайскэ — растворилось в одном длинном, вязком мгновении.
Горы Шаньси встретили их холодом, который вгрызался в кости, как голодная собака. Сентябрьское солнце здесь было обманчивым — яркое, но без тепла, как улыбка мертвеца. 5-я дивизия двигалась по узкому ущелью, растянувшись змеёй между скал, и эта змея была слепой, глухой, уверенной в своей неуязвимости.
Воздух был тонким и холодным, он пах камнем и полынью. Тишина была такой плотной, что, казалось, её можно было резать ножом. Слишком плотной. Ичиро чувствовал её кожей, как чувствуют близость грозы. Он шёл плечом к плечу с Дайскэ, и их дыхание, вырывавшееся белыми облачками, было единственным движением в этом застывшем мире.
А потом тишина взорвалась. Звук пришёл не снаружи. Он родился внутри головы Ичиро, как рождается крик. Мир вокруг него распался на миллионы дрожащих осколков, как отражение в воде, в которую бросили камень. Время остановилось, а потом потекло вспять, закручиваясь в тугую, головокружительную спираль.
Почва под ногами вздыбилась, как спина разбуженного дракона. В небо взметнулись фонтаны чёрной земли, и в них, как лепестки диковинных, хищных цветов, расцвели алые хризантемы. Они были невыносимо прекрасны в своей мгновенной, яростной жизни. Ичиро видел, как одна из таких хризантем распустилась там, где только что стоял кадет Ямамото. Он не видел тела, не слышал крика. Он видел лишь совершенную, симметричную красоту алого цветка на фоне серого неба. Он видел, как пуля входит в грудь солдата впереди — аккуратно, почти нежно, как игла в шёлк. Видел, как тот падает, и падение его длилось целую вечность, каждый сантиметр пути отмечен в воздухе, как след кисти на свитке. Видел, как из раны вырывается красный цветок — яркий, невозможный в своей красоте, распускающийся лепесток за лепестком.
Воздух наполнился густым, настойчивым жужжанием, будто тысячи металлических стрекоз вылетели на охоту. Они танцевали в воздухе, оставляя за собой тонкие, невидимые нити. Одна из таких стрекоз пропела у самого уха Ичиро, и он почувствовал на щеке тёплое, липкое прикосновение. Он видел, как бывшие кадеты вокруг него начинают свой странный, нелепый танец. Они падали, вздрагивали, замирали в неестественных позах, будто неумелые марионетки, у которых оборвались нити.
В голове у Ичиро кружился хоровод из воспоминаний, которые ему не принадлежали. Запах маминых духов смешивался с запахом пороха. Вкус онигири с солёной сливой — с привкусом железа на языке. Лицо Юки с куклой в руках накладывалось на искажённое гримасой лицо лейтенанта, у которого вместо глаза был ещё один алый цветок. Он пытался поднять винтовку, но руки были чужими, ватными, они не слушались. Он был зрителем в театре, где разыгрывали пьесу, написанную на незнакомом ему языке.
И сквозь этот калейдоскоп безумия он почувствовал руку на своём плече. Сильную, твёрдую. Она тащила его, вырывая из этого прекрасного и страшного сна. Это был Дайскэ. Его лицо было забрызгано грязью и чем-то тёмным, но глаза были ясными, трезвыми. В них не было ни красоты, ни ужаса. Только упрямая, животная воля к жизни.
Он вытащил Ичиро из этого ущелья, из этого театра теней, и бросил на землю за большим валуном. Ичиро лежал на холодной земле, и мир медленно собирался обратно из осколков, обретая привычные, уродливые формы. Алые хризантемы исчезли, оставив после себя лишь разорванные тела. Танец стрекоз прекратился, оставив тишину, в которой были слышны лишь стоны.
Они были одними из немногих, кто выжил. Остатки их взвода, когда-то гордости кадетского корпуса, теперь были просто группой грязных, испуганных мальчишек в изорванных мундирах. Их отправили в Бэйпин. На переформирование.
Они брели по пыльной дороге, и Ичиро, чья голова всё ещё гудела, как растревоженный улей, опёрся на плечо Дайскэ.
— Спасибо, — прохрипел он. — Ты… ты стал настоящим воином, Дайскэ.
Дайскэ криво усмехнулся. В его глазах не было ни гордости, ни радости. Только бесконечная, смертельная усталость.
— Я просто не хотел умирать от голода в этом проклятом ущелье, — он помолчал, глядя на серое небо. — Надеюсь, в Бэйпине нас накормят и дадут передохнуть. Я так устал есть холодный рис. И дадут поспать.
Ичиро посмотрел на его лицо и впервые увидел в нём не друга-повара, не хранителя очага. Он увидел человека, который заглянул в ту же пустоту, что и он. И эта общая пустота связала их крепче, чем любая присяга.