такое кино
Шираз. Глава 4
Арифметика сур
23 Хордада 1376 г. (13 июня 1997 г.)
Через неделю они поехали в Тегеран. Поезд, утренний экспресс, уносил их из сонного, укутанного в предрассветную дымку города в гудящее, нервное сердце страны. Вокзал был похож на сонного великана, который нехотя открывает один глаз. Редкие пассажиры двигались медленно, словно боялись разбудить тишину.
Официальной причиной поездки был визит к дяде Хоссейну, к младшему брату матери, преуспевающему торговцу коврами. Но настоящей — показать Захре Тегеранский университет, его строгие корпуса и тенистые аллеи. Ей скоро пятнадцать. Время выбирать путь, определять вектор будущего.
В купе было прохладно. Захра села у окна, прижавшись лбом к стеклу. За окном проплывали пригороды Шираза, потом — бесконечная охристая равнина, изредка прерываемая зелёными пятнами садов. Солнце поднималось медленно, окрашивая древнюю Персию в оттенки меди и золота.
— Почему ты стал богословом? — спросила Захра отца, который читал вчерашнюю газету. — Ты же любишь числа. Ты мог бы быть математиком.
Али отложил газету, посмотрел на дочь с той особой внимательностью, которую взрослые приберегают для неожиданно серьёзных детских вопросов.
— А ты думаешь, это разные вещи? — он улыбнулся. — Богословие — это высшая математика. Попытка найти главный закон, который описывает вселенную. Посчитать знаки, оставленные для нас Создателем.
Он наклонился к ней.
— В Коране, — начал он медленно, словно взвешивая каждое слово, — «вера» и производные от этого слова без синонимов повторяются восемьсот одиннадцать раз. «Неверие», его производные и синонимы — шестьсот девяносто семь раз. Разность между этими числами — сто четырнадцать. Ровно столько сур в Коране. Случайность? Или послание? Я не знаю, Захра-джан. Но я хотел узнать. Вот почему я стал богословом. Чтобы искать Бога в числах и числа в Боге.
— Но это же можно проверить! — оживилась Захра. — Посчитать, составить таблицу…
— Можно. И многие считали. И находили другие закономерности. Или не находили вовсе. Вера — это не математическое доказательство. Это выбор видеть смысл там, где другие видят случайность.
Роксана, сидевшая напротив, подняла глаза от медицинского журнала:
— А тебе, Захра, нравится английский? В университете без него будет трудно.
— Мне больше нравится французский, — призналась Захра. — Он… красивый. Как музыка.
— Французский прекрасен, — согласилась Роксана, и её взгляд стал мечтательным. — Язык любви и революций.
— И язык капитуляции, — усмехнулся отец, но в его усмешке не было зла. — Твоя мама, когда мы познакомились, поразила меня не французским. Она читала мне стихи на латыни. Представляешь? Молодая студентка-медик в Иране после Революции цитирует мёртвый язык неверных. Это было так смело. И так прекрасно.
— Ты помнишь те стихи, — продолжил Али, и его голос стал мягким, как бархат, — которые ты прочитала? На той студенческой вечеринке, где не должно было быть девушек, но ты всё равно пришла.
Роксана улыбнулась — той особой улыбкой, которая на мгновение превратила её из уставшей женщины средних лет в девушку с горящими глазами.
— Помню. И вечеринку. И стихи, — она откашлялась и начала читать, и латинские слова в её устах звучали как заклинание:
Totus in te, totus tecum,
Fatum scribit cursum rectum.
Quasi mutor — sum alius,
Quasi factus sum ignotus.
Sed nec tu es iam eadem,
Obscurata est manus illa,
Quae me leniter tangendo
Dabat corpus cum amore.
Et cum omisso mundo caro,
Donavisti te totam mihi.
Sed scio: dies veniet,
Cum me umbra succedet.
Nives cuncta tunc tegent,
Et solus radius longe
Inopinanter te tanget,
Iterum ibisque illuc,
Iterum me invenies.
Iterum simul ambo stamus,
Ianuam reseramus domus,
Et ibi tantum candelae,
Et deus — nos obviam venit.
Она помолчала, потом перевела, и её голос дрожал, как дрожит воздух над раскалённым асфальтом:
— Я весь в тебе, я весь с тобой, всё предначертано судьбой, как будто я совсем другой, как будто я совсем чужой. Но ведь и ты уже не та, и потемнела та рука, что нежно гладила меня, когда на близких несмотря ты подарила мне себя. Но знаю я: настанет день, когда меня заменит тень, когда укроют всё снега, и только луч издалека нежданно вдруг найдёт тебя, и снова ты пойдёшь туда, и снова ты найдёшь меня, и снова мы с тобой вдвоём откроем дверь, войдём в тот дом, и только свечи будут там, и бог навстречу выйдет к нам.
В купе повисла тишина. За окном проносились телеграфные столбы, отсчитывая километры. Али взял руку жены, переплёл пальцы. Они смотрели друг на друга так, словно в купе не было никого, кроме них двоих.
Захра отвернулась к окну, чувствуя себя лишней в этом моменте их близости. В стекле отражалось её лицо — полудетское, полувзрослое, с глазами, полными вопросов, на которые ещё не было ответов.
Эти стихи, пришедшие из другого мира, из другой эпохи, казались ей пророчеством. О любви, о разлуке, о смерти и о встрече после смерти. Она посмотрела на своих родителей, на то, как рука отца нашла руку матери в полумраке, и впервые в жизни почувствовала острую, почти болезненную тоску по тому, чего у неё ещё никогда не было. По любви. Той самой, о которой пишут в поэмах и которая, как и Бог, состоит из веры, чисел и тайн.
Восемьсот одиннадцать и шестьсот девяносто семь, 811-697=114, и это правда, я потом проверила, считала всю ночь с Кораном и словарём, и цифры сошлись, но что это значит? Что Аллах — математик? Или что математика — это язык Аллаха? Или что мы видим узоры там, где их нет, как видим лица в облаках и созвездия в случайном расположении звёзд?
Латынь, мёртвый язык, но как может быть мёртвым язык, на котором говорят о любви? Totus in te, я не знаю латыни, но слышу музыку, totus tecum, и это как формула, где totus — это целое, integer, интеграл, а te и tecum — это ты в разных падежах, и любовь — это интегрирование двух функций в одну, но я не знаю любви, мне четырнадцать, почти пятнадцать, и я знаю только, как решать уравнения с двумя неизвестными, x и y, но что если любовь — это уравнение, где оба неизвестных — это ты сам?
Мама читала стихи, и её голос менялся, становился моложе, и я всё ещё вижу её другой, не мамой, а Роксаной, студенткой-медиком, которая пришла на вечеринку, где не должно было быть девушек, но она пришла, потому что правила — это только предложения, а не приказы, если у тебя есть смелость, и она читает латинские стихи богослову, который ищет Бога в числах, и он влюбляется, потому что она говорит на языке, который старше ислама, старше христианства, языке Рима, который пал, но его язык живёт.
Dies veniet, день придёт, и я думаю о будущем времени в латыни, которое называется futurum, от глагола esse — быть, и будущее — это то, что будет быть, что ещё не есть, но будет, и стихи говорят о дне, когда папу заменит тень, umbra, и я вздрагиваю, потому что это пророчество, которое сбудется через несколько месяцев, когда грузовик врежется в его машину, или машина в грузовик, неважно, металл встретится с металлом, и папа станет тенью, умброй, а мама будет искать его, iterum, снова и снова, в каждом богослове, в каждом мужчине, который любит числа.
Французский красивый, да, но латынь — это математика языков, склонения и спряжения подчиняются строгим правилам, шесть падежей, пять склонений, четыре спряжения, и всё логично, как в физике, где есть законы, которые нельзя нарушить, но французский — это импрессионизм, где правила размыты, где одно и то же слово может значить разное в зависимости от интонации, от контекста, от того, кто говорит и кому.
Поезд стучит по рельсам, та-дам, та-дам, как ямб, как сердце, как счётчик Гейгера, отсчитывающий полураспад, и я думаю: мы едем в Тегеран, где дядя Хоссейн ждёт нас со своими коврами, а дядя Джавад — со своими теориями, со своими двадцатью тремя упоминаниями просвещения, и может быть, он тоже считает слова в текстах, как папа считает слова в Коране, только папа искал доказательства присутствия Бога, а дядя — доказательства заговора, и оба найдут то, что ищут, потому что когда очень хочешь что-то найти, ты всегда найдёшь.
Я смотрю на родителей, как они держатся за руки, и их пальцы переплетены, как двойная спираль ДНК, и я думаю: вот она, любовь, не в стихах, не в словах, а в этом молчаливом переплетении, в этой двойной спирали, которая создаёт новую жизнь, меня, но я — это не просто сумма их генов, я — это emergent property, эмерджентное свойство, то, что возникает из взаимодействия, но не сводится к сумме частей, как вода — это не просто H₂O, это жидкость, которая может быть льдом и паром, и любовь — это не просто двое людей, это третье состояние материи.
За окном пустыня, и она похожа на море, застывшее в песке, и я думаю о времени, о том, что там, в той пустыне, время течёт иначе, медленнее, как мёд, как патока, как в теории относительности Эйнштейна, где время зависит от скорости и гравитации, и может быть, любовь — это тоже искривление пространства-времени, когда два человека создают гравитационную воронку, и всё вокруг них начинает вращаться по спирали, падая в центр, где время останавливается.
И снова мы с тобой вдвоём откроем дверь, войдём в тот дом… и я представила этот дом, пустой, тихий, и только свечи, и бог, который выходит им навстречу, но какой бог? Тот, который считает веру и неверие в Коране? Или тот, который придумал латынь и любовь, и снега, которые всё укроют? Или это один и тот же Бог, просто говорит на разных языках, как мама, которая говорит на фарси, и на латыни, и на языке любви, который я пока не понимала, но уже чувствовала его грамматику, его печальную, неотвратимую логику.
Глава 5. Тени света