такое кино
Шираз. Глава 2
Алгебра поражения
6 Хордада 1376 г. (27 мая 1997 г.)
Эйфория была почти осязаемой. Она висела в воздухе Шираза, как сладкая пыльца цветущих акаций. Победа Хатами была не просто победой. Это было чудо, нарушение законов политической физики. Семьдесят процентов. Цифра, которую шёпотом повторяли на базарах и в университетских аудиториях. Цифра, которая означала, что невидимый, молчаливый Иран вдруг обрёл голос. Мать Захры, Роксана, ходила по дому с улыбкой, которую Захра не видела уже много лет. Она ставила на проигрыватель пластинки с запрещённой дореволюционной музыкой, и звуки скрипки, казалось, исцеляли старые раны в стенах их дома.
Но через несколько дней, когда из Тегерана вернулся дядя Джавад, в дом вошёл другой воздух. Холодный. Пропитанный запахом столичной тревоги.
Дядя Джавад не разделял всеобщего ликования. Он сидел в гостиной, пил чай маленькими, нервными глотками, и его глаза, обычно полные ироничного блеска, были похожи на два темных, сухих колодца.
— Семьдесят процентов. Двадцать миллионов голосов, — сказал он, обращаясь к отцу Захры. — В Тегеране — карнавал, молодёжь на улицах празднует, как будто мы выиграли войну. Женщины сдвигают платки, открывая волосы. Музыка из магнитофонов — западная музыка! Они празднуют не победу Хатами. Они празднуют поражение системы.
— Не преувеличивай, Джавад, — мягко возразил Али, отец Захры. — Система показала гибкость. Способность к изменениям. Это признак силы, не слабости. А народ… народ сделал свой выбор. Аллах дал им это право.
— Народ? — дядя Джавад усмехнулся. — Народ — это глина. Вопрос в том, кто гончар. Ты видел, как радовались в западных посольствах? Они открывали шампанское. Они празднуют нашу слабость.
Он достал из портфеля пачку газет, бросил на ковёр. «Салам», «Хамшахри». Заголовки кричали о «весне свободы» и «диалоге цивилизаций».
— Диалог… — процедил Джавад. — Ты помнишь, чем закончился диалог Горбачёва с Западом? Великая империя, наш «Малый Сатана», развалилась на куски за несколько лет. Он говорил о «гласности» и «перестройке», а получил унижение и нищету. Он хотел реформировать систему, а стал её могильщиком. И теперь Советский Союз — не противник, а униженный проситель, пасынок «Большого Сатаны». Они хотят провернуть тот же трюк с нами.
— Но мы — не Советский Союз, — сказал Али. — У нас есть вера.
— Вера — это крепость. Но они не собираются штурмовать её. Они собираются подкупить стражников и открыть ворота изнутри. Они предлагают нам соблазн — демократию. Как будто это панацея от всех бед.
— Демократия лучше тирании шаха, — заметил отец.
— Безусловно. Но и у неё есть свои яды, — дядя Джавад наклонился вперёд, его голос стал тише, доверительнее. — Ты читал Карлайла? Англичанин, девятнадцатый век. Он говорил, что историю двигают не массы, не парламенты. Ее двигают герои. Исключительные личности. Пророки, поэты, завоеватели. Наполеон. Он говорил о «культе героев». Что один человек, наделённый волей и гением, может изменить мир, исполняя божественное предначертание. Он возвышается над толпой, над её мелочными интересами.
— «Герои и почитание героев», — кивнул Али. — Странно, что ты вспомнил британского реакционера.
— Не реакционера. Провидца. Он понял главное: демократия — это власть посредственности. Толпа никогда не выберет лучшего. Она выберет того, кто обещает ей то, что она хочет услышать.
— И куда привёл Наполеон Францию? — мягко спросила Роксана. — На Ватерлоо. А Кромвель? К реставрации монархии. Герои Карлайла все закончили крахом.
— Но они изменили мир! Тот же Запад! — Джавад повысил голос. — А что изменит Хатами? Он говорит о «диалоге цивилизаций». Диалог! С теми кто хочет нас уничтожить! Это как если бы овца предложила волку обсудить меню на ужин.
Он посмотрел на Роксану.
— Мы свергли шаха, потому что он возомнил себя таким героем, но за ним не было Бога. А что, если они предложат нам нового «героя»? Харизматичного, улыбчивого, говорящего правильные слова. И народ, уставший от трудностей, пойдёт за ним, как дети за гамельнским крысоловом. И этот герой приведёт нас не в рай, а в новую, ещё более изощренную форму рабства. Рабства у Запада.
— Да я же согласен! Демократия, конечно, лучше шахского режима, при котором мы выросли, — спокойно сказал Али. — Но ты прав в одном — она может быть опасна. Особенно когда люди голосуют сердцем, а не разумом.
— Вот! — Джавад оживился. — Именно это я и пытаюсь объяснить. Хатами — это троянский конь. Запад праздновал его победу больше, чем сами иранцы. BBC, CNN — все трубят о «новой эре». Почему? Что они знают, чего не знаем мы?
— Может быть, они просто рады, что мир становится менее опасным местом? — предположила Роксана.
Джавад посмотрел на неё с жалостью:
— Сестра, для них мир станет безопасным, только когда в нём не останется никого, кто может сказать «нет» их порядку. Хатами — первый шаг. Потом будет второй, третий… И однажды мы проснёмся в стране, где дочери не носят хиджаб, сыновья не знают намаза, а в университетах преподают Дарвина вместо Корана.
— Ты рисуешь апокалипсис из-за выборов, — заметил Али. — Разве вера наша так слаба, что не выдержит испытания свободой?
— Свобода… — Джавад встал, подошёл к окну, за которым цвёл гранатовый сад. — Знаешь, что я понял в Тегеране? Есть два вида заговора. Явный — когда враги приходят с оружием. И скрытый — когда они приходят с идеями. Второй опаснее. Против пуль есть броня. Против идей — только другие идеи. Но откуда их взять, если лучшие умы заняты «диалогом»?
Захра, сидевшая в углу с учебником по алгебре, подняла глаза. Она не до конца понимала смысл слов, но чувствовала их вес. Она видела, как уверенность на лице отца сменилась тенью сомнения. Дядя Джавад не спорил. Он сеял семена. Семена страха.
Я делала домашнее задание по алгебре, квадратные уравнения, x² + px + q = 0, и слушала, как дядя Джавад говорит о процентах, семьдесят процентов, и я думала: это 7/10, несократимая дробь, как несократимо то, что произошло, двадцать миллионов голосов, 20 000 000, число с семью нулями, как семь кругов ада у Данте, которого я не читала, но знала, что есть семь кругов, потому что семь — особенное число, семь дней недели, семь нот, семь цветов радуги, хотя на самом деле цветов бесконечность, просто мы договорились видеть семь.
Дядя говорил о Горбачёве, и я вспомнила его фотографию в старой газете, пятно на лбу, похожее на карту несуществующей страны, и подумала: может быть, все реформаторы отмечены чем-то, какой-то печатью, как Каин, но что отмечало Хатами? Его улыбка? Его очки? Или что-то невидимое, что видел только дядя Джавад?
Мама улыбалась, и её улыбка была как интеграл — она собирала все маленькие радости в одну большую, а папа был серьёзным, как дифференциал — он разбивал большие вопросы на маленькие части, чтобы понять каждую, но дядя, дядя был как мнимое число i, квадратный корень из минус единицы, невозможное, но необходимое для решения некоторых уравнений.
Карлайл, они говорили о Карлайле, и я представила старого англичанина с бородой, хотя не знала, как он выглядел, но все старые англичане в моём воображении были с бородами, как Дарвин, которого нельзя преподавать в школе, но я читала о нём в энциклопедии, естественный отбор, выживает сильнейший, но дядя говорил о героях, которые сильнее сильнейших, которые меняют правила игры, как в шахматах, если вдруг ферзь решит ходить как конь, что невозможно, но Наполеон сделал это, и Кромвель, и Пророк, мир ему, но можно ли ставить их в один ряд?
Троянский конь, дядя сказал «троянский конь», и я подумала о деревянной лошади, полной солдат, но как президент может быть лошадью? Или лошадь — это его улыбка, а солдаты — это идеи, которые прячутся за улыбкой, ждут ночи, чтобы выйти и открыть ворота города? Но какого города? Шираза? Тегерана? Или города в нашей голове, который мы считаем неприступным?
Семьдесят процентов, я снова вернулась к этому числу, 0.7 в десятичной дроби, 7×10⁻¹ в научной нотации, но почему это пугало дядю? В математике 70% — это явное большинство, это консенсус, это почти что единогласие, но дядя видел в этом не единство, а раскол, как будто 70% «за» означало, что есть невидимые проценты «против», которые не голосовали, не пришли, не поверили в саму возможность выбора.
BBC праздновала, CNN праздновала, и я представила, как где-то в Лондоне и Нью-Йорке люди в костюмах пьют шампанское за победу Хатами, хотя алкоголь харам, но они не мусульмане, им можно, и может быть, в этом проблема — они радуются тому, чему мы должны радоваться сами, но почему их радость пугает дядю больше, чем их гнев?
Папа спросил про веру и свободу, может ли вера выдержать испытание свободой, и я подумала: это как спросить, может ли лёд выдержать испытание огнём, он может, но перестанет быть льдом, станет водой, потом паром, потом исчезнет, но разве исчезновение — это поражение, или просто переход в другое состояние?
Я решала квадратное уравнение, и у него было два корня, x₁ и x₂, два ответа на один вопрос, которые существуют одновременно, и может быть, Хатами был одним корнем, а Натек-Нури другим, и они оба правильные, просто находятся по разные стороны от нуля, положительный и отрицательный, но в квадрате они дают одно и то же.
Глава 3. Магия чисел