такое кино
Шираз. Глава 1
День выбора
2 Хордада 1376 г. (23 мая 1997 г.)
В тот майский день Шираз, казалось, затаил дыхание. Воздух, густой от аромата цветущих померанцевых деревьев, вибрировал от невысказанного ожидания. Это была не просто пятница, священный день отдыха и молитвы. Это был день выбора, и само это слово, почти забытое, произносилось на кухнях и в чайханах то шёпотом, то с лихорадочным блеском в глазах.
Захра шла между родителями, и её рука терялась в большой, тёплой ладони отца. Ей было почти пятнадцать, возраст, когда ты уже не ребёнок, но ещё не взрослый — неудобный, пограничный возраст, когда ты видишь и понимаешь больше, чем положено, но ещё не имеешь права голоса. В прямом и переносном смысле.
Избирательный участок располагался в школе, куда она ходила в начальные классы. Знакомый двор, обычно пустой, сегодня был полон людей. На стенах — плакаты кандидатов, выцветшие от майского солнца. Лицо Хатами улыбалось мягко, почти извиняющееся. Натек-Нури смотрел строго, как учитель, готовый отчитать нерадивого ученика.
Очередь вилась длинной, пёстрой змеёй, и в ней стояли все — женщины в строгих черных чадорах и в ярких, модных платках-русари, мужчины в строгих костюмах и в потёртых джинсах. Это был не просто народ. Это были два Ирана, которые сегодня встретились в одном месте, чтобы решить, в какую сторону повернётся их общая река.
Её родители тоже были двумя разными Иранами.
— Хатами — это будущее, Али, — сказала утром её мама, когда разливала чай, и пар поднимался между ними, как прозрачная стена. — Он говорит о диалоге цивилизаций. О том, что можно быть верующим и современным одновременно.
— Модернизация без веры — это вестернизация, Роксана. — Отец намазывал масло на лаваш с той же методичностью, с какой писал свои богословские труды. — Натек-Нури понимает, что традиция — это не оковы, а корни.
Да, её мать, Роксана, врач, женщина с тонкими, нервными пальцами хирурга и глазами, в которых всегда жила лёгкая, ироничная печаль, не скрывала своих надежд. Для неё Хатами был не просто кандидатом. Он был символом — возможности дышать чуть свободнее, читать книги, которые не нужно прятать, говорить с миром на одном языке.
Её отец, Али, богослов, человек, чьё лицо казалось высеченным из слоновой кости, был воплощением традиции. Он шёл голосовать за Натек-Нури, за привычный, упорядоченный мир, где у всего есть своё место, а главным законом является слово Пророка. Но его консерватизм был лишён фанатизма. Он был сложным, как узоры исфаханской мечети.
— Ты правда думаешь, что Рушди заслуживает смерти? — спросила Роксана, когда они уже стояли в очереди, и её голос был тихим, но настойчивым.
— Я думаю, что он написал плохую, лживую книгу, — так же тихо ответил Али. — Но фетва… Нет. Аллах не давал нам права быть его палачами. Если человек заблуждается, его нужно не убивать. С ним нужно спорить. Убеждать. Словом, а не мечом. Иначе чем мы отличаемся от тех, с кем боремся?
Захра слушала их, и ей казалось, что она слушает не просто разговор мужа и жены, а вечный спор двух половин персидской души — поэзии и закона, сомнения и веры.
Дяди Джавада с ними не было. Он был в Тегеране. «На всякий случай», как сказал он вчера по телефону. Захра знала, что «всякий случай» в мире дяди, сотрудника ВЕВАК, означало возможность бунтов, арестов, хаоса. Дядя Джавад не верил в выборы. Он верил в узоры, которые плетутся в тени.
Они вошли в здание школы. Запах хлорки, гул голосов, шорох бюллетеней. Родители разошлись к разным кабинкам для голосования, как расходятся корабли в море. Захра осталась ждать в коридоре, у стенда с детскими рисунками. Она смотрела на наивные, яркие картинки — дома, солнца, цветы — и чувствовала себя бесконечно старой. Она уже знала, что мир устроен гораздо сложнее. Что за каждым солнцем прячется тень. И что сегодня, в этот полный надежд день, её родители, которых она любила одинаково сильно, опустят в урну два бюллетеня, которые полетят в разные стороны, как две стрелы, выпущенные в будущее.
Она наблюдала, как женщина в чёрном чадоре берёт бюллетень, её пальцы дрожали, как у пациента с болезнью Паркинсона. А рядом стоит девушка в ярком платке, которая улыбается, как будто это не день выборов, а свадьба. Отец объяснял: «Аллах дал нам свободу воли, но свобода — это тяжёлая ноша, которую не каждый готов нести. Теперь она знала: эта тяжесть давила на каждого, кто в тот день пришёл в её школу, чтобы бросить свой голос в будущее.
Я помню, или мне кажется, что помню, или я придумываю, что помню, как пахли розы в тот день, они пахли не розами, а временем, которое сворачивалось, как молоко в чае, если добавить лимон, но мы не добавляли лимон, мы добавляли кардамон, и отец говорил, что кардамон — это память о рае, а мама смеялась и говорила, что рай — это больница без пациентов, что было шуткой, но не смешной, потому что больница без пациентов — это morgue, морг, но она говорила это по-персидски — سردخانه, холодный дом, и я думала: почему смерть холодная, если ад горячий?
Хатами на плакате улыбался, как улыбается учитель физики, когда объясняет, что свет — это и волна, и частица одновременно, что невозможно, но это так, и я думала: может быть, президент — это тоже и волна, и частица, и поэтому мы не можем точно знать, где он находится и куда движется, принцип неопределённости, который я ещё не изучала, но уже знала, потому что некоторые вещи мы знаем до того, как узнаём.
Очередь двигалась, как движется ртуть в термометре — медленно, неохотно, но неизбежно, и я считала людей: семнадцать, тридцать четыре, шестьдесят восемь, удвоение, митоз, деление клеток, которое может быть ростом, а может быть раком, и доктор Роксана, моя мама, но я не называла её мамой, когда думала о ней как о докторе, доктор Роксана знала разницу, но не говорила, потому что некоторые знания опасны, как изотопы урана, о которых я прочитала в энциклопедии, U-235 и U-238, один взрывается, другой нет, но выглядят одинаково.
Дядя Джавад не приехал, и его отсутствие было громче его присутствия, как тишина громче звука, когда ждёшь взрыва, но я не знала, что жду взрыва, я думала, что жду мороженого с шафраном, которое отец обещал купить после голосования, но мороженое растает, как растает этот день, оставив только пятна на памяти, жёлтые, как шафран, красные, как розы, чёрные, как чадор женщины, которая стояла перед нами и пахла горем, хотя горе не пахнет, или пахнет, но мы не имеем слов для этого запаха.
Я не могла голосовать, мне было четырнадцать, или пятнадцать, нет, четырнадцать, точно четырнадцать, потому что пятнадцать мне исполнится следующей весной, 25 Бахмана, в тот год, когда отца больше не будет, но я этого ещё не знала, или знала, потому что время в Ширазе течёт не линейно, а по спирали, как вода в раковине, когда выдёргиваешь пробку, и всё устремляется в одну точку — в слив, в небытие, в день, когда машина врежется в машину, и металл встретится с металлом, как встречаются атомы в ядерной реакции, освобождая энергию, которая разрушает всё вокруг.
Но в тот день, 2 хордада 1376 года, я только чувствовала, как что-то начинается, что-то большое и страшное, как чувствуешь приближение грозы по тому, как затихают птицы, и даже розы перестают пахнуть, готовясь к удару, который неизбежен, как победа Хатами с семьюдесятью процентами голосов, что было невозможно, но случилось, как свет, который одновременно волна и частица.
Глава 2. Алгебра поражения