такое кино
Река. Часть первая. Глава четвертая
В тот год, когда пуля оборвала жизнь премьер-министра Инукаи, ветер, дувший над Японией, изменил своё направление.
Он стал жёстче, холоднее, и в нём появился запах стали. Этот ветер ворвался и в их школу, сорвав с неё последние остатки былого спокойствия. Дисциплина, и без того напоминавшая туго натянутую струну, натянулась до звона.
С того дня школа изменилась. Портреты Императора стали больше, взгляды учителей — жёстче, а в коридорах всё чаще мелькали военные мундиры. Офицеры приходили на уроки, рассказывали о славе империи, о священном долге, о том, что скоро — очень скоро — Япония займёт своё истинное место под солнцем.
Ичиро наблюдал за ними с холодным, почтительным любопытством. Он видел в них воплощение той стальной красоты, о которой мечтал с пяти лет. Их выправка была безупречна, их лица — непроницаемы, их движения — точны и экономны. Они были совершенными механизмами, созданными для одной цели. Они были тем, чем он хотел стать.
Учитель Танака ходил теперь с выражением человека, дождавшегося своего часа. На уроках он больше не говорил о древних самураях. Он говорил о новых героях — о тех, кто не побоялся пролить кровь ради чистоты идеи.
— Инукаи был стар, — говорил он, и в голосе его звучало презрение. — Он хотел мира с Западом. Мира! Как будто лев может договориться с овцами. Молодые офицеры поняли то, чего не понимают политики: иногда меч должен заговорить первым.
В классе было тихо. Даже Дайскэ, обычно смотревший в окно во время таких речей, сидел прямо, глядя на учителя. Но в его взгляде Ичиро видел не восхищение, а что-то похожее на страх.
Через неделю после убийства их вызвали к директору. Не только их — ещё пятерых лучших учеников. Они стояли в кабинете, выстроившись в линию, как солдаты на смотре. Директор — сухой человек с лицом, похожим на старый пергамент, — обвёл их взглядом.
Рядом с ним стоял офицер. Молодой, с острыми скулами и глазами, в которых не было ничего, кроме холодной оценки. Он смотрел на них, как смотрят на лошадей перед покупкой — изучая стать, проверяя зубы.
— Империи нужны новые воины, — сказал офицер, поправляя перчатку из тонкой белоснежной кожи. — Образованные, преданные, готовые. Вам выпала честь продолжить обучение в кадетском корпусе префектуры.
Он сделал паузу, давая словам осесть.
— Миядзаки Ичиро, — он посмотрел прямо на него. — Из тебя выйдет отличный солдат. Твоя дисциплина, твоя преданность — это то, что нужно армии.
Ичиро поклонился. В груди было пусто. Ни радости, ни страха — только ощущение неизбежности, как будто он всю жизнь шёл к этому моменту.
— Ёсикава Дайскэ, — офицер перевёл взгляд. — Знаю, твой дед служил армейским поваром. Благородная традиция. Армия нуждается не только в воинах, но и в тех, кто будет их кормить. Ты продолжишь семейное дело.
Дайскэ поклонился. Ичиро краем глаза видел, как дрогнули его плечи. Всего на мгновение. Но офицер это заметил.
Директор в это время заискивающе улыбнулся:
— Это большая честь для нашей школы, майор. Большая честь.
— Есть возражения, кадет? — — продолжил офицер, игнорируя директора и глядя прямо на Дайскэ.
— Никак нет, господин майор, — ответил он. — Это честь.
— Именно, — офицер кивнул. — Честь, которую вы должны оправдать.
Когда они вышли из кабинета, остальные ученики смотрели на них с завистью и страхом. Кадетский корпус — это было одновременно возвышение и приговор. Возвышение над остальными. Приговор к службе.
Вечером Ичиро пришёл домой и сказал отцу. Тот долго молчал, глядя на него. Потом встал, подошёл к старому шкафу и достал свёрток, завёрнутый в белую ткань.
— Это был мой, — сказал он, разворачивая ткань.
Внутри лежал гунто — армейский меч. Не парадный, а рабочий, со следами использования на рукояти. Отец положил его перед Ичиро.
— Я так и не смог стать офицером, — сказал он тихо. — Но ты… ты сможешь. Ты станешь тем, кем я не стал.
В его голосе была гордость, но под ней — что-то ещё. Что-то, похожее на сожаление. Или на предупреждение.
Мать стояла в дверях, прижимая к груди кухонное полотенце. Она не плакала. Она просто смотрела на сына, как смотрят на уходящий поезд — зная, что он не вернётся.
В доме Ёсикавы царило молчание. Отец сидел за столом, уставившись в пустую чашку. Юки пряталась за ширмой, но Ичиро слышал её тихие всхлипы.
— Армейский повар, — наконец сказал отец Дайскэ. — Как дед.
— Это честь, — повторил Дайскэ слова из кабинета директора.
— Честь, — отец усмехнулся. — Знаешь, что говорил твой дед о своей службе? «Я кормил мальчиков, которые уходили умирать». Вот и вся честь.
Он встал, тяжело, как старик.
— Но выбора нет. Когда империя зовёт, мы отвечаем. Так было всегда.
Юки выбежала из-за ширмы и обняла брата за ноги.
— Не уходи, — прошептала она. — Кто будет со мной играть?
Дайскэ погладил её по голове.
— Я вернусь, — сказал он. — И привезу тебе новую куклу. Самую красивую.
Той ночью Ичиро лежал без сна, глядя на меч отца. Лунный свет скользил по лезвию, и в этом холодном блеске он видел своё будущее. Ясное, прямое, как линия клинка.
А в соседнем квартале Дайскэ тоже не спал. Он думал о деде, о его рассказах про армейскую кухню. О том, как важно сохранить в еде хоть каплю тепла, хоть намёк на дом. «Иногда, — говорил дед, — тарелка горячего супа — это всё, что отделяет человека от зверя».
Утром они встретились у школьных ворот. Оба с небольшими узелками — всё, что разрешалось взять в корпус. Оба молчаливые, погружённые в свои мысли.
— Готов? — спросил Ичиро.
— А есть выбор? — ответил Дайскэ.
Они пошли к воротам. За спиной остались детство, дом, прежняя жизнь. Впереди ждала честь. Или то, что империя называла этим словом.