Исфахан. Ламед (ל)

Театр огня

15 Азара 1401 г. (6 декабря 2022 г.)

Тегеран встретил их стальным небом и воздухом, пропитанным запахом выхлопных газов и холодной тревоги. Машина везла их по проспекту Энгелаб, и город за окном казался не живым организмом, а огромным механизмом, чьи шестерни вращались с натужным, болезненным скрипом. Захра смотрела на мелькающие улицы, но видела не их. Она видела красоту и ярость, слитые воедино в ритуальном танце, который разворачивался у ворот университета.

С одной стороны проспекта бушевал огонь. Это был священный, очищающий огонь, пожирающий символы. Молодые люди с горящими глазами и повязками на лбу, их лица были прекрасны в своей фанатичной убеждённости, рвали на куски флаги с полосами и чужими звёздами. Ткань, символ враждебной вселенной, корчилась в пламени, превращаясь в чёрный пепел, который ветер уносил и смешивал со снегом, падающим с гор. Огонь пожирал её с той же методичностью, с какой толпа пожирала собственную ярость, превращая в пепел удовлетворения. Их крики — «Марг бар Амрика! Марг бар Исраиль!» — были не просто словами «смерть Америке, смерть Израилю». Это была литургия, мантра, коллективная молитва, обращённая к богу гнева. Их ярость была чиста, как сталь, и прекрасна в своей завершённости, как ритуальное самоубийство самурая. Они приносили в жертву не себя, но ненависть, и в этом акте находили своё единство и смысл.

А в нескольких десятках метров от них, отделённый кордоном черных шлемов и щитов, разворачивался другой ритуал. Ритуал тишины и боли. Там стояли другие молодые люди. Их было меньше, и их оружием были не огонь и крик, а молчание и взгляды. Они не жгли флаги. Они держали в руках белые листы бумаги — символ всего несказанного. Их протест был хрупок, как тонкий лёд на луже, и так же обречён. Разгон был не битвой, а хирургической операцией. Никакой ярости, только холодная решительность. Дубинки опускались на плечи и спины с глухим, деловитым стуком. Хрупкие тела падали на холодный асфальт, как падают осенние листья. Их молчание было громче любого крика, а их поражение — красивее любой победы, потому что в нем была истина, не нуждающаяся в оправдании. Кровь на асфальте не кричала — она просто растекалась, находя трещины в покрытии, создавая абстрактные узоры.

Захра смотрела на это, и её душа разрывалась. Она была частью мира тех, кто сжигал флаги, и матерью тех, кого били дубинками. Два ритуала, две эстетики смерти, и между ними — она, точка бифуркации.

— Не смотрите, — сказал водитель, сворачивая в боковой проезд. — Это театр, для наших гостей. Чтобы они понимали, в какой стране находятся.

Машина въехала на территорию университета. Здесь царили тишина и порядок.

Встреча проходила в конференц-зале с высоким потолком и портретами аятолл на стенах. Воздух был стерилен и прохладен. Делегация МАГАТЭ — трое мужчин и одна женщина — сидели напротив. Их лица были непроницаемы, как страницы дипломатического протокола. Рядом с Захрой и Рустамом сидели двое неприметных мужчин из иранского МИДа, чья задача была не говорить, а слушать и запоминать. В углах комнаты, словно тени, застыли ещё несколько человек, чья принадлежность к КСИР была так же очевидна, как геометрия пистолета под пиджаком.

Разговор был похож не на спор, а на партию в шахматы, где каждое слово было продуманным ходом.

— Мы ценим вашу готовность к диалогу, доктор Мусави, доктор Йезди, — начал глава делегации, седовласый австриец по фамилии Бауэр. — Однако данные наших спутников и аналитика, основанная на открытых источниках, указывают на некоторые… несоответствия в работе объекта в Фордо.
— Несоответствия или интерпретации, герр Бауэр? — мягко возразил Рустам. — Любой набор данных можно интерпретировать по-разному. Физик видит в следах частиц танец кварков, а политик — контуры бомбы. Это вопрос оптики, не так ли?
— Наша оптика, доктор Йезди, — это резолюции Совета Безопасности. И они предписывают нам искать не танцы, а факты. Например, факт превышения уровня обогащения.
— Факты — понятие относительное, — ответил старший из чиновников МИДа. — Стекло прозрачно, но оно искажает изображение. Мы предпочитаем ясность.
— Уровень обогащения в 60 процентов не соответствует потребностям гражданской программы, — заметил один из инспекторов.
— Мы проводим научные эксперименты, — вступила Захра. Её голос звучал ровно, как звук осциллографа. — Изучаем стабильность каскадов при пиковых нагрузках. Любой учёный понимает, что для получения достоверных данных систему нужно довести до её теоретического предела. Это не производство. Это исследование.
— Тегеранский исследовательский реактор требует топлива с обогащением до 20 процентов, но для создания запаса мы вынуждены производить материал более высокого обогащения, который затем разбавляется, — добавил Рустам.
— Интересная логика, — улыбнулся австриец. — Вы создаёте избыток, чтобы получить достаток?
— Мы создаём возможности, — ответила Захра, и все повернулись к ней. — В физике, как и в жизни, потенциал важнее кинетики. Мы демонстрируем способность, не намерение.

Они говорили на языке физики, но каждый термин имел двойное дно. «Пиковые нагрузки» означали «оружейный уровень». «Стабильность каскадов» — «надёжность боеголовки». Это был диалог-лабиринт, где прямой путь был самым коротким путём к провалу. Они обменивались формулами, графиками, ссылками на научные статьи. И все это было лишь фасадом, за которым шла настоящая игра — игра намерений и подозрений.

После двух часов этого интеллектуального фехтования Бауэр объявил перерыв. Делегаты встали. И в этот момент к Захре подошёл один из членов делегации — француз по имени Ален Дюваль, которого она помнила ещё по стажировке в Сакле.

— Доктор Мусави, рад снова вас видеть, — сказал он с вежливой улыбкой. — Пользуясь случаем, я бы хотел передать вам личный привет.
Захра напряглась.
— От кого?
— От доктора Виталия Смирнова. Помните его? Русский физик. Он с мая этого года работает с нами в CEA.

Смирнов. Саров. 2012 год. Человек, который курировал её стажировку. Человек, с которым она обсуждала достоинства немецкой противотанковой установки Jagdpanther. Смирнов во французском Комиссариате по атомной энергии. Совпадение? Сигнал?

Кровь отхлынула от её лица.

— Да, я помню его, — сумела выдавить она.
— Он очень тепло о вас отзывался. Говорил, что вы — один из самых блестящих умов, с которыми ему доводилось работать. — Дюваль сделал паузу, его взгляд на мгновение стал серьёзным. — И мы, в Агентстве, очень ценим вашу работу и ваш вклад в науку. Надеемся на дальнейшее плодотворное сотрудничество.
— Наука не знает границ, — ответила она, цитируя банальность. — Только политика их создаёт.
— Именно поэтому такие встречи важны, — улыбнулся француз и отошёл.

Слова повисли в воздухе. Они могли быть простой вежливостью. А могли быть паролём. Подтверждением. Приказом продолжать.

Он протянул ей руку. Она машинально пожала её. Его рукопожатие было коротким, сухим, деловым. Но на мгновение она почувствовала, как его пальцы чуть сильнее сжали её ладонь, словно передавая невидимый сигнал.

Или ей это только показалось?

На обратном пути в аэропорт Рустам молчал, глядя в окно на проносящиеся пейзажи. Наконец он сказал:

— Они знают больше, чем показывают.
— Они всегда знают больше, — ответила Захра.
— Нет, я имею в виду… — он повернулся к ней. — Их вопросы были слишком точными. Словно у них есть источник.

Она пожала плечами, чувствуя, как холодный пот выступает между лопаток.

— Спутники. Анализ открытых источников. Они не дураки.
— Да, — согласился Рустам. — Они не дураки.

Но в его голосе была нота, которую она раньше не слышала…

За окном проносилась иранская зима — серая, холодная, полная скрытых смыслов. Как и её жизнь. Она вспомнила слова Рустама: «Они не хотят взвешивать, Захра. Они хотят быть уверенными, что тень не принадлежит монстру». И она поняла: она сама стала этой тенью. Или, может быть, монстром.

Мем (מ): Теология возмездия