такое кино
Фордо. Зейнаб
23 Хордада 1404 г. (13 июня 2025 г.) — 14 Тира 1404 г. (5 июля 2025 г.)
…и музыка кончалась, кончалась, она текла медленно, как густой гранатовый сироп из перевёрнутой ложки, потому что батарейка умирала, маленькая литиевая душа папиного старого плеера отлетала в рай для электрических устройств, и мальчики с волосами цвета сахарной ваты пели всё тише, всё ниже, превращаясь из звонких птиц в усталых, сонных шмелей. Чонгук, Чимин, Тэхён — они уходили в тишину, в великое Ничто, туда же, куда ушли папа и мама, и сигнал сети, и тот мир, где можно было купить мороженое в киоске.
А я лежала и думала: как странно устроен мир, тебя будят ночью, трясут за плечо, и это плечо — твоё, но спросонья кажется чужим, деревянным. «Зейнаб! Зейнаб, вставай!» Я решила, что это сон, ещё один. В нём мы идём на море, которого я никогда не видела, и мама говорит: «Береги волосы от соли», а папа смеётся. Но всё равно попыталась спрятаться под подушку: если не видеть, может быть, и тебя не увидят. Насрин трясла меня, Насрин, моя сестра, острая, как осколок зеркала, она говорила: вставай, вставай, мы едем, мы играем в прятки. Но мы не играли. Мы были куклами, которых укладывали в коробку, в железную коробку машины, пахнущую бензином и папиным одеколоном, тревожным одеколоном, запахом бегства.
И мы ехали, ехали сквозь ночь, которая была черной, как зрачок слепого, и фары выхватывали из тьмы куски пустыни — колючку, камень, колючку, камень, — и это был ритм, ритм страха. Город остался позади, как книжка, которую захлопнули посередине. Дальше была дорога и чёрная степь с маленькими светящимися домиками‑завтраками для бомб. Небо висело низко, как бабушкин шкаф, за которым в детстве было страшно прятаться. Папа молчал, мама молчала, они были статуями, вылепленными из соли и пепла, они смотрели вперёд, туда, где горизонт горел, но не от солнца, а от чего-то другого, злого и яркого. А я сосала мятную конфету, и она была горькой, потому что страх меняет вкус вещей, меняет вкус слюны, меняет вкус времени.
Мы приехали в дом, который спал. Дом тёти Нилу. Тётя Нилу — это птица, сухая, лёгкая птица в платке, она живёт в гнезде из красной глины, и у неё есть фотографии сына, который улыбается, и мужа, который не улыбается, и они оба — тени. Мы вошли в этот дом, и папа с мамой оставили нас там, как оставляют ненужные вещи в камере хранения, и уехали обратно в огонь. Они даже не обернулись, или обернулись, но я этого не видела, потому что смотрела на пыль, танцующую в луче света, на пыль, которая была важнее их отъезда, потому что пыль вечна, а родители — нет.
А потом пришёл он. Захир. Солдат с глазами цвета остывшего чая. Тётя Нилу принесла финики, сладкие, липкие финики, и я ела их, и пальцы мои стали сладкими, и я думала: вот он, принц пустыни, он пришёл спасти нас, или просто ему скучно стоять на посту и смотреть в пустоту. Он был красивый, такой печальной, пыльной красотой, как старая мечеть, которую забыли отреставрировать.
Я смотрела на него, и внутри меня распускался цветок, бумажный цветок, шуршащий и нежный. Я хотела сказать ему: «Захир, посмотри, я здесь, я знаю наизусть все песни о любви, я умею печь хлеб, я умею молчать». Но он смотрел не на меня. Нет, он смотрел на Насрин. На мою сестру, на колючую Насрин, которая ходила в широких штанах и язвила, язвила, как будто слова — это иголки, и она хочет зашить ими дыру в небе.
Он смотрел на неё, как смотрят на воду в засуху. С жаждой. С болью. Он видел, как выбилась прядь её волос, черная, блестящая, непокорная, и он краснел, бедный Захир, он краснел сквозь загар, и отводил глаза, но потом снова смотрел. А она… она делала вид, что ей всё равно, что она выше этого, что она — врач, циник, репортёр конца света, но я видела. Я видела, как она поправляла платок, как она смеялась — чуть громче, чем нужно, чуть выше, чем обычно. Ей нравилось, что он смотрит. Ей нравилось быть водой.
А я была песком. Просто песком рядом с водой. И это было грустно, так грустно и прекрасно, как японские стихи, где опадают листья клёна, и никто не виноват, просто осень, просто ветер, просто сердце, которое бьётся не для тебя. Моно-но аварэ. Печальное очарование того, что ты — третья лишняя в уравнении, которое даже не начали решать.
Потом начались дни тишины. Тишина была ватной, плотной, она забивала уши. Телефоны умерли. Интернета не стало. Мои корейские мальчики остались одни в своей далёкой стране, и я не знала, живы ли они, поют ли они, или их тоже накрыла тень. Мы были как рыбы, забытые на берегу после отлива. Они ещё какое‑то время открывают рот, не понимая, почему воздух не работает, как вода.
Насрин злилась. Она ходила по комнате, как тигр в клетке, она перебирала бумаги генерала Алави, шуршала ими: шур-шур, шур-шур, пасьянс из чужих жизней.
— Уязвимость, — говорила она зло. — Мы все уязвимость. Мы баги. Мы ошибки.
Она была злая, потому что ей было страшно. А мне не было страшно. Мне было пусто. Пустота — это когда ты ждёшь звонка, а телефон — просто кусок пластика и стекла, черный кирпич, надгробие связи.
Иногда шёл дождь. Странный, тёплый, маслянистый дождь. Он стучал по крыше: кап-кап, кап-кап, и это был ритм, под который можно было бы танцевать, если бы мы умели. Тетя Нилу ставила тазы, вода набиралась мутная, серая, как небо. Насрин всё повторяла: «Это яд, это радиация, мы все умрём». Дождь превращал пыль в грязь, запах в ржавчину, мысли — в тишину. В нём было что‑то успокаивающее и что‑то пугающее, одновременно. Как в руках врача на операции. А я думала: ну и пусть. Пусть умрём. Зато дождь. Зато вода. Зато что-то происходит.
И вот я сижу, и в наушниках тишина, последняя нота умерла час назад, батарейка села, бабочка сложила крылья. Я слышу, как Насрин в соседней комнате шелестит бумагами и разговаривает сама с собой, злая, одинокая Насрин. Я слышу, как дождь перестаёт плакать.
Я закрываю глаза и вижу: вот Захир улыбается Насрин, вот Насрин улыбается Захиру, вот папа режет арбуз, вот мама смотрит в микроскоп, вот Рустам, которого я не знала, сходит с фотографии и садится рядом. Мы все здесь. Мы все в этой коробке, в этом доме, в этой пустыне. И это так грустно, и так невыносимо, и так красиво, что хочется плакать, но слез нет, есть только сухой песок в горле и память о музыке, которой больше не будет.
Ветер за окном стих. Мир замер. Словно кто-то нажал на паузу перед тем, как перевернуть кассету на другую сторону. Сторона А закончилась. Сейчас начнётся Сторона Б. Или не начнётся.
Я держу Коран на коленях, палец на слове «милость». Рядом лежит телефон…