Эпоха ИИ-шлака и телевизионной посредственности — не пора ли возродить культурный снобизм?

Низкий жанр правит бал, а любого, кто сомневается в этом, клеймят занудой-эстетом. Но в условиях наступления безликого алгоритмического контента, может, и правда пора относиться к искусству чуть серьёзнее?

В ромкоме «Слишком много» от Netflix у главной героини Джесс есть токсичный бывший по имени Зев. Во флешбэках мы видим, как Зев игнорирует её эмоциональные потребности, требует избавиться от собаки и — что хуже всего — издевается над её культурными вкусами: шоу «Правила Вандерпамп», «Настоящие домохозяйки Северной Каролины», песни Майли Сайрус. Когда Джесс с энтузиазмом подпевает балладе «Angels Like You», Зев отчитывает её: «Это не настоящая музыка, это сфабрикованная чушь. Да ладно, ты слишком умна, чтобы на это вестись». Джесс пытается защитить Сайрус, но быстро сдаётся. «Не заставляй меня стыдиться того, что я люблю!» — умоляет она со слезами на глазах.

Зев — плохой парень и культурный сноб. И он плохой парень отчасти потому, что он культурный сноб. А ещё он — пережиток прошлого. Мы живём в мире, где презрение к культуре из-за её уровня сложности или интеллектуальной ценности считается глубоко устаревшим, если не откровенным злом. Уничижительные ярлыки — «запретное удовольствие», «ящик для идиотов», «упрощённое развлечение», «одноразовая попса», «треш-ТВ» — вышли из обихода. Любая культура теперь считается ценной: супергеройское кино порождает дискуссии почти академического уровня; Тейлор Свифт посвящают университетские курсы; а реалити-шоу служат срезом состояния нации («Предатели» отражают дисфункцию британской демократии, писал Иэн Дант; жестокая конкуренция в «Острове любви» — аллегория беспощадности американской жизни, по мнению The New Yorker). Бросаться оскорблениями — «пусто», «глупо», «бессмысленно», «убивает клетки мозга» — теперь всё равно что плевать в зеркало: это больше говорит о вас, чем о песне, шоу или фильме, который вы критикуете.

Но что, если культурный снобизм, от которого мы так успешно избавились за последнее десятилетие, не был пустой тратой времени? Что, если он действительно отстаивал определённые стандарты? Что, если — перед лицом будущего, в котором правит рекламный контент из соцсетей и творения ИИ, — это наша единственная надежда?

Можно утверждать, что культура находится в состоянии интеллектуальной деградации со времён викторианской эпохи, когда массовая литература опустила коллективную планку. С тех пор мы привыкли к искусству во всё более популистских, демократичных и легкоусвояемых формах — кино, поп-музыка, телевидение, интернет, — и многое из этого отражало появление новых технологий. Со временем подозрительность к определённым медиумам стала синонимом элитизма и страха перед переменами. И всё же внутри этих современных форм всегда существовали иерархии, часто выстраивавшиеся по расовым, гендерным и сексуальным признакам, при этом творчество (и вкусы) гетеросексуальных белых мужчин, как правило, вызывали наименьшее презрение.

В статье New York Times 2004 года Келефа Санне определил «рок-изм» (rockism) — музыкальный аспект этого мышления — как предпочтение панка диско, живых выступлений — видеоклипам, и преклонение перед «аутентичной старой легендой (или андеграундным героем) с одновременным высмеиванием последней поп-звезды». К середине 2000-х рок-изм казался удушающим. Чтобы выйти за его рамки, Санне предложил представить мир, где «невозможно отделить классику от запретных удовольствий» и попытаться «признать, что музыкальные клипы, реалити-шоу и глянцевые фотосессии могут быть столь же интересными — и влиятельными, — как и старомодный альбом».

Мы, безусловно, приняли этот вызов. Вскоре «поптимизм» (poptimism) — идеология, утверждавшая, что аутентичность — это всего лишь поза, а музыка (а позже и фильмы, ТВ, книги), традиционно считавшаяся несерьёзной, имеет внутреннюю ценность, — стал нормой. Его подкрепляла вера в то, что снобизм по отношению к определённым жанрам неотделим от фанатизма (вспомним вызывающую содрогание «Ночь уничтожения диско» 1979 года или реакцию Ноэла Галлахера на выступление Jay-Z на Гластонбери в 2008-м: «Я не потерплю хип-хоп на Гластонбери, это неправильно»). Люди хотели избавиться от предрассудков, мешавших им принять низкую культуру, что привело к появлению заголовков вроде «Мой снобизм по отношению к любовным романам был основан на интернализованной мизогинии». В случае Зева и Джесс неслучайно, что её любимая музыка и телешоу стереотипно женские. Само собой разумеется, оценивать искусство через призму мизогинии, гомофобии и расизма — это плохо. И всё же влияние поптимизма вышло далеко за рамки борьбы с угнетением — в конечном счёте, открытость ума выродилась в indiscriminatnое восхваление всего подряд.

Сериал «Слишком много» демонстрирует, как это работает. Главный аргумент Джесс в защиту своей любви к Сайрус сводится к тому, что презрение Зева — это своего рода эмоциональное ограбление; осуждать — значит стыдить, а стыдить — значит разрушать радость, которой и так мало в мире, полном катастроф и разобщённости. Это относится не только к реалити-шоу и хитам из чартов, но и к комикс-франшизам для инфантильных мужчин и фэнтезийным эпопеям. В 2016 году веб-комикс Адама Эллиса, в котором спортивный фанат говорит своему язвительному другу «не мешай людям наслаждаться», настолько точно уловил эту точку зрения, что стал популярным мемом.

Сегодня «не мешай людям наслаждаться» — это преобладающее отношение к любому культурному потреблению. Превращение одержимого фандома в мейнстрим способствовало тому, что критика стала приравниваться к травмирующим нападкам (вспомните фанатов Тейлор Свифт, которые воспринимают её творчество — и его обсуждение — невероятно лично), как и ответные удары суперзвёзд по критикам (Лана Дель Рей, не поленившаяся написать несколько высокомерных твитов в ответ на рецензию NPR; Холзи, выразившая надежду, что «подвал, из которого вещает [Pitchfork]» — расположенный, ни много ни мало, во Всемирном торговом центре — рухнет). Когда любой негатив стал считаться психическим насилием (на которое фанаты порой отвечают угрозами реального насилия), восторженность стала реакцией по умолчанию. Иронично, учитывая историю оскорблений братьев Галлахеров в адрес коллег, что именно такой настрой пошёл на пользу воссоединению Oasis: не называйте их вторичными, скучными или с бездарными текстами, как это делали в 1990-х; просто наслаждайтесь редким и драгоценным зрелищем веселящихся британцев.

Всё это может звучать очень мило, но на пороге новая эра. Аккаунты, штампующие музыку, созданную ИИ, собирают огромную аудиторию; в июне фейковая рок-группа The Velvet Sundown за несколько недель набрала более 1 миллиона прослушиваний на Spotify. В свете достижений в области видеотехнологий ИИ YouTube недавно выпустил предупреждение о контенте, который является «неаутентичным», «массовым» и «повторяющимся» (что, надо признать, звучит как описание хэппи-хардкора от папаши из 90-х). Для этого явления уже есть устоявшийся термин: шлак (slop) — слово, отражающее его мусорную, пустую, подражательную природу. Может, нам и этим позволить людям наслаждаться?

Вероятно, нет. В декабре «гниение мозга» (brain rot) — термин, популярный среди поколений Z и Альфа, — был назван Оксфордским словом года. Оно определяется как «предполагаемое ухудшение умственного или интеллектуального состояния человека» из-за «чрезмерного потребления материала (в настоящее время особенно онлайн-контента), считающегося тривиальным или не требующим умственных усилий». Это доказывает, что нам не нужно ждать, пока роботы захватят мир: потребление созданного людьми мусора из соцсетей ощущается как нечто нездоровое на биологическом уровне.

Забавно то, что определяющие черты ИИ и социального медиа-шлака — это те самые качества, против которых раньше выступал культурный снобизм. Одним из них была откровенная коммерция: создание ИИ-контента почти не требует времени и усилий, а экономия на масштабе означает, что главная цель — прибыль, в то время как успех контента в социальных сетях оценивается почти исключительно по количеству просмотров. Другим было бездушное подражание: ИИ грубо заимствует из существующей культуры; социальный медиа-шлак, в свою очередь, часто включает в себя повторение трендов или челленджей.

Некоторые из этих старых стандартов покажутся чуждыми зумерам и альфам. В своей книге 2022 года «Девяностые» критик Чак Клостерман исследует враждебность того десятилетия к идее «продаться», которую он называет «самым характерным аспектом девяностых». «Продаться» означало, что уважаемый артист решил создавать более «удобоваримое» и, следовательно, более коммерчески выгодное произведение. К 2010 году, говорит Клостерман, «было трудно объяснить молодому человеку, почему этот поступок когда-то считался проблематичным; к 2020 году стало трудно объяснить, что этот термин буквально означал».

Социальные сети давно уничтожили границу между рекламой и развлечением. Ну и что, если искусство и коммерция станут синонимами? Что ж, вот вам поразительно точное предупреждение из недавнего прошлого. Когда NFT — цифровые произведения искусства, существующие только в сети, — взорвали популярность во время пандемии, признаков элитизма луддитов почти не было: аукционный дом Christie’s продал NFT от Beeple за рекордные 69,3 миллиона долларов. Для недоброжелателей, как писала Розанна Маклафлин в The Guardian, создатели NFT были «морально обанкротившимися, экологически вредными стяжателями, чьи творения едва ли можно назвать искусством» — мнение, которое разделял и сам Beeple, описавший свою работу как «большую кучу дерьма». NFT помогли «исчезнуть различию между искусством и активом», — заметила Маклафлин. — «Правят цены, а не идеи». Это означало, что когда пузырь лопнул — в 2023 году сообщалось, что 95% NFT ничего не стоят, — не осталось ровным счётом ничего.