такое кино
Дорога в тысячу лет. Постскриптум
Глаза Мэй Линь были пусты и широко открыты.
Она стояла у стены, в выцветшей робе, с руками, сложенными на животе, как будто защищала то, чего у неё не было. В её лице не осталось ни слёз, ни чувств, ни злобы, ни сожалений. Только усталость, только бесчувствие, только равнодушие, которое приходит после слишком долгой боли. Она была оболочкой, оболочкой девочки, которая когда-то танцевала под песни на таком уже далеком языке.
Офицер за её спиной что-то бормотал — слова о врагах народа, о советских шпионах, о долге и справедливости. Его голос был глухим, как шум дождя за окном, и не имел к ней никакого отношения. Она не слушала. Слова больше не имели веса. Они были просто звуками, которые неслись куда-то вверх, в беззвёздное, ещё тёмное небо. Она уже не была здесь.
Когда он закончил, солдат рядом с ним передернул затвор. Щелчок металла пронзил тишину, но не её.
В этот миг, который должен был быть последним, Мэй Линь увидела не темноту, а свет. Не жизнь, пролетающую перед глазами, а бесконечное поле. Поле, усыпанное березами. Там не было боли. Там не было страха. Только лёгкость.
Как будто она погружалась в мягкую, тёплую воду. Как будто все нити, когда-то связывающие её с миром, вдруг разом распались. Она была легче воздуха, прозрачнее стекла. Она растворялась, становилась частью этого света, этого поля, этой воды. И где-то очень далеко, она услышала музыку — не ту, что звучит по радио, а ту, что играли для неё в детстве. И увидела тень сада, которого уже давно здесь не было, и в этой тени — сломанную ветку сливы, падающую в пустоту.
Выстрел разорвал воздух. Птицы вспорхнули с ветвей, не зная, куда лететь. Тело Мэй Линь осело к глиняной стене, как старый, лёгкий платок, который носила её мама. Глаза остались открытыми, глядя в беззвёздное небо.
Наконец, тишина.