такое кино
Дорога в тысячу лет. Часть вторая. Глава третья
Поезд шёл на запад, сквозь бескрайнюю Сибирь, где лес сменялся лесом, и казалось — здесь больше ничего нет и не будет.
Морозов стоял у окна, курил, смотрел, в надежде, что увидит хоть какой-нибудь признак человеческой жизни. В купе пахло табаком, прокисшей икрой, железом и чем-то ещё — тоской, что ли, или просто усталостью.
Он думал о Мэй Линь. О том, как она стояла на пустыре, не обернулась, не попрощалась, только сказала: «Я дойду сама». Увидит ли он её ещё когда-нибудь? Вряд ли. Персона нон грата — вот так теперь называлось его положение. Слово-то какое, подумал он, будто клеймо на лбу. Персона нон грата. Даже звучит не по-русски. Выдворенец.
В соседнем купе кто-то напевал дурацкую частушку:
Остров Даманский — Чжэньбао-дао,
Мир, изранен войной и Мао.
Остров Даманский — теперь Чжэньбао,
Товарищ Мао там пьет какао.
Он затушил сигарету, посмотрел на свои руки — чужие, как будто не его. Вспомнил, как Линь смотрела на него в последний раз — спокойно, почти безжизненно. Как будто внутри у неё уже всё выгорело.
И вдруг — на фоне сибирских сумерек, — память выхватила совсем другой, почти забытый эпизод.
Пекин. Лето. Жара, от которой мутнеет воздух. Он впервые увидел её в кабинете директора — молодая, с прямой спиной, в простом тёмном платье, с тонкими, почти прозрачными руками. Она улыбнулась ему — не ему, а всем сразу, но он почему-то решил, что только ему.
Тогда всё казалось простым: документы, инструкции, чертежи, — и вдруг этот голос, мягкий, с лёгким акцентом, и взгляд, в котором было что-то неуловимо родное.
Он вспомнил, как она поправила прядь волос, как смотрела на него, когда переводила очередную фразу, как будто между строк было что-то ещё, что-то, что нельзя было сказать вслух.
Воспоминание было коротким, как вспышка, но от него стало ещё холоднее. Всё, что было тогда — живое, настоящее, — теперь осталось где-то там, за тысячами километров, за Амуром, за границей, которую уже не пересечь.
В купе было душно. Он вышел в коридор, прошёл по вагону, где кто-то уже храпел, кто-то тихо спорил о политике, упоминая почти шепотом Брежнева и Прагу, а кто-то пил водку из алюминиевых кружек.
— Мужики, можно к вам? — спросил он, и никто не возразил.
— За что пьём? — спросил кто-то.
— За возвращение, — сказал Морозов. — За Родину. За то, что меня выдворили из Китая.
— Персона нон грата, — добавил он, и все засмеялись, не понимая, что в этом смешного.
Он налил себе, выпил, закусил хлебом.
— А у меня жена — Соколова до замужества была, — вдруг сказал он, — но Морозова для Урала лучше подходит.
— Соколова? — переспросил кто-то. — Хорошая фамилия.
— Хорошая, — согласился Морозов. — Но Морозова — крепче. Для зимы, для Сибири, для всего этого.
Он выпил, посмотрел в окно, где отражался только он сам, и добавил, будто между делом:
— А ещё мне тут звание присвоили. Полковник. Вот так. Теперь, может, снова в командировку отправят. Куда-нибудь, где тепло. В Колумбию, например.
— В Колумбию? — засмеялись соседи. — Вот это да!
— А что, — сказал Морозов, — там, говорят, какао все пьют. И кофе хороший. Полковником, наверное, там будет легче.
Они пили ещё, говорили о жизни, о женах, о детях, о том, как всё меняется и ничего не меняется. Морозов слушал, кивал, смотрел в окно, где отражался только он сам — усталый, чужой, с новым званием и старой тоской.
А поезд шёл всё дальше и дальше, а ночь за окном была такой же бескрайней, как и дорога, по которой он возвращался домой.
Иногда ему казалось, что он уже не человек, а просто пассажир между станциями, между странами, между прошлым и будущим. Всё, что было настоящим, осталось там, где теперь никто не ждёт звонка от полковника.
И только где-то в темноте, за стеклом, иногда мелькала река — чёрная, как память, и такая же холодная.