Дорога в тысячу лет. Часть вторая. Глава первая

Пекин стал другим. Город, который когда-то казался Мэй Линь бесконечно большим и шумным, теперь сжался до размеров одной комнаты, одного окна, одного взгляда в пустоту.

Она больше не ходила в школу — её уволили без объяснений, просто перестали пускать за ворота. На доске объявлений, где раньше висели расписания и стихи, теперь были только списки врагов народа и новые лозунги.

Родителей выгнали из университета. Их книги, рукописи, фотографии выбросили во двор, как мусор. Отец молчал, мать плакала по ночам, а Мэй Линь стала единственной, кто приносил в дом хоть какие-то деньги. Она по-прежнему работала переводчицей на заводе, где всё стало для неё обыденным: язык, запахи, люди, даже воздух. Но иногда ей казалось, что она живёт не свою жизнь, а чью-то чужую, случайно надетую, как старое пальто в раздевалке театра.

Вечерами она сидела у окна, смотрела на улицу, где редкие прохожие спешили домой, и думала о Чэнь Ване. Она не знала, что с ним стало. После разгрома хунвейбинов его имя исчезло из разговоров, как будто его никогда не было. Иногда ей казалось, что она придумала его — мальчика с настороженным взглядом, который рисовал её на полях тетради и не умел скрывать своих чувств. Она вспоминала его вопросы, его смущение, его молчание. Вспоминала — и не знала, зачем.

Их дом, казалось, был пропитан бедностью и страхом. Мать всё чаще говорила шёпотом, отец подолгу не выходил из комнаты. На стене висел портрет Кормчего, и его глаза следили за каждым движением, за каждым словом. Мэй научилась говорить только то, что нужно, и только тогда, когда нужно. Она научилась быть тенью.

В эти дни начался конфликт на границе. По радио говорили о врагах, о предателях, о том, что СССР — больше не друг, а враг, что во всём виноват ревизионист Хрущёв. В новостях для советских специалистов остров называли Даманским, а для китайцев — Чжэньбао дао. Даже в этом — разлом, трещина, невозможность договориться о самом названии земли, где теперь стреляют.

Мэй Линь слушала эти новости и не могла понять: как так, — страна, в которой выросли её родители, в которой она прожила уже несколько лет, и страна, где она родилась, теперь враги? Где её дом? Где её родина? Она чувствовала себя расколотой надвое, как дерево, в которое ударила молния.

Сергей Морозов слушал радио и ждал приказа. Для него это был Даманский — маленький клочок земли, который вдруг стал границей между прошлым и будущим. Для неё — Чжэньбао дао, остров, имя которого теперь звучало как-то иначе — будто сама память разделилась на две половинки.

Вечерами, за закрытой дверью, они говорили о погоде, о работе, и даже о том, о чём нельзя было сказать вслух. Иногда он смотрел на неё и думал: как странно устроена жизнь — иногда ближе всего оказывается тот, с кем нельзя быть рядом.

Его семья — жена, дети — остались далеко, в России, на Урале, в Свердловске. Их лица всё чаще всплывали в памяти как старые фотографии: чуть выцветшие, с уголками, загнутыми временем. Он знал, что должен скучать по ним, но всё чаще ловил себя на мысли: когда придёт приказ уезжать, он будет скучать, сильно скучать. Но по-другому. Он будет скучать по этой стране, по этим разговорам с Линь, по её голосу, который стал для него единственным настоящим в этом до сих пор чуждом мире. И даже по надоевшему заводу, где всё было не так, как дома. Всё это станет прошлым, и, возможно, самым настоящим в его жизни.

Однажды вечером, когда за окнами завода уже сгущались сумерки, они сидели в его кабинете. Морозов молча курил, глядя в мутное стекло, а Мэй Линь перебирала бумаги, делая вид, что читает.

— Ты слышала? — наконец сказал он, не оборачиваясь. — На Даманском опять стреляли. Наших 8 человек убили.

Она медленно подняла голову, не сразу поняв, о чём он.

— На Чжэньбао дао, — тихо поправила она. — Это остров Чжэньбао.

Он усмехнулся, но в этом смехе не было ни радости, ни злости — только усталость.

— Для нас он всегда был Даманским.
— А для нас — всегда Чжэньбао дао, — ответила она, и в голосе её прозвучала какая-то новая, не знакомая ему твёрдость.

Они замолчали. За стеной гудел завод, равнодушный к их разговорам, к их страхам, к их разным словам.

— Странно, — сказал Морозов, — как будто даже названия теперь воюют друг с другом.
— Не только названия, — прошептала Мэй. — Всё воюет. Даже память.

Он посмотрел на неё — долго, внимательно, как будто видел впервые.

— Ты ведь не веришь, что всё это закончится?

Она покачала головой.

— Нет. Я думаю, это только начало.

Он хотел что-то сказать, но не нашёл слов. Она тоже молчала. В этот вечер между ними было больше тишины, чем когда-либо прежде.

Когда Мэй Линь возвращалась домой, улицы казались ей ещё более пустыми, чем обычно. В подъезде пахло сыростью и чужими жизнями. Мать, как всегда, сидела у окна, отец не выходил из комнаты. Она тихо прошла на кухню, налила себе воды, присела на табурет.

Я не знаю, где мой дом. Я не знаю, кто я. Я — между двумя странами, между двумя языками, между Даманским и Чжэньбао дао, между прошлым и будущим. Я — как вода, что течёт по трещинам, не зная, где остановиться. Я — как письмо, которое не доходит до адресата. Я — как призрак, которого никто не замечает… Иногда мне кажется, что всё это — сон. Что я проснусь, и всё будет как раньше: школа, книги, детский смех, весенний дождь за окном. Но я не просыпаюсь. Я только слушаю, как капает вода в раковине, как стучат поезда за окном, как кто-то шепчет в темноте: «Не говори. Не спрашивай. Забудь».

Тем временем, ночь за окном сгустилась до такой степени, что уже невозможно было различить, где кончается одна страна и начинается другая.