Дорога в тысячу лет. Часть первая. Глава третья

Автобус, медленно ползущий по грязной, ухабистой дороге, казалось, нёс Мэй Линь в другой мир.

От Пекинского автомобильного завода, где налаживали производство грузовиков для китайской народной армии, веяло совсем иным духом, чем от старых школьных стен. Здесь было шумно и грязно, воздух дрожал от грохота машин, металлический лязг сливался с резкими ударами, а едкий запах машинного масла и горячего металла оседал на всём. Это был мир, не знавший русской поэзии, мир, который неизбежно шёл навстречу своему железному будущему. Дорога к заводу была шире городских улиц, но такая же неровная, покрытая колдобинами, по которым скакали редкие грузовики и старые автобусы.

Мэй Линь спустилась по ступенькам, вдохнув этот чужой, индустриальный воздух. Её тонкое серое платье казалось неуместным среди рабочих комбинезонов и наброшенных на плечи курток. Она привыкла к чистоте и тишине классов, но этот завод был её второй жизнью, необходимой, как второе дыхание.

Его кабинет располагался в небольшом, но крепком здании, построенном в советском стиле, что выделялось своей массивностью на фоне китайских построек. Дверь кабинета была приоткрыта. Он сидел за большим столом, заваленным бумагами и чертежами, его взгляд был прикован к сложному чертежу двигателя. Сергей Морозов. Военный атташе. Крупный, почти грузный человек лет сорока пяти, с плотно сжатыми губами и взглядом, привыкшим к приказам. От него пахло табаком и чем-то, что Мэй часто ассоциировала с родиной — может быть, запахом далёких сосновых лесов или просто воздуха, который был чужим для этого закопченного углём неба.

Морозов поднял взгляд от бумаг, когда услышал лёгкий шорох, и увидел её. Мэй Линь стояла в дверном проеме, её серое платье словно светилось в тусклом свете кабинета.

Опять опоздала. Как всегда. Эти китайцы — пунктуальность у них, как у наших грузчиков на разгрузке: если пришёл — уже праздник. А эта… хоть бы раз по-людски, по-советски, с опозданием на пять минут, а не на полчаса. Нет, у них тут всё по-своему. Ладно, хоть не с опозданием на неделю. Вот бы мою Анну сюда — она бы им показала, что такое дисциплина. Или, может, наоборот, сама бы сбежала через неделю. Эта чертова школа. Он знал, что она придёт, как солнце садится за горизонт — неизбежно. Эти китайцы. Словно вчерашний сон — вечно что-то недосказанное, полупрозрачное. Нужен переводчик. И не просто переводчик. А она. Её акцент, её знание. Китайцы болтают, как воробьи, а эта… Она умеет слушать. Умеет молчать. А это здесь ценится. Поди, найди такую — чтобы и умница, и из хорошей семьи (по местным меркам), и русский знает в совершенстве.

— Опять опаздываешь, товарищ Мэй, — произнес он, и в его голосе сквозила раздраженность, но без злобы, потому что её опоздание было привычным. Он перешел на русский, язык, который был для него родным, а для неё — языком её детства. — Ты же знаешь, мне нужен переводчик целый день. Этот китайский… Чёрт его знает, как вы на нём разговариваете. А по разговорнику общаться с местными — что по стене молотком стучать.

Мэй Линь чуть опустила голову, привычно принимая его недовольство.

— Простите, Сергей Петрович. Но у меня утром уроки в школе. Я же говорила вам.

Школа. Что за блажь. Вот уж нашла чему радоваться. Какая-то там школа. В этом Пекине, где грязь забивается под ногти, а каждый второй с голодухи мечтает о миске риса. Будто не понимает, что её место здесь, рядом с теми, кто двигает прогресс. Впрочем, пусть тешится… Моя Анна. В Свердловске. Она бы такого не поняла. Работа — это работа. Долг — это долг. А эта… такая хрупкая, словно фарфоровая статуэтка, которую привезли сюда из другого времени. И почему-то она здесь. В моём кабинете. Вот так.

— В школе? — Морозов, наконец, поднял на неё взгляд. Его глаза, светлые и пронзительные, внимательно оглядели её, словно он видел её впервые. — Зачем тебе эта школа? С детьми возиться? Тут дело государственное. Ты нужна здесь, а не там.

— Мне очень нравится работать с детьми, — тихо ответила Мэй Линь, и в её голосе, к её собственному удивлению, прозвучала едва уловимая нотка искренности. Морозов отвернулся, хмыкнув.

Боже мой. Идеалистка. Наверное, поэтому и вернулась в эту дыру. Он-то помнил: в Союзе ей жилось бы куда лучше. Тепло, пайка, квартиры. А здесь? Этот Пекин, этот воздух, пропитанный пылью и обещаниями, которые никогда не сбудутся. Город, словно старая рана, что никак не затянется. Всё это послевоенное время, японцы, гоминьдан, гражданская война как вода, которая течёт, течёт, и оставляет за собой лишь ил и грязь. А его Анна? Она в Свердловске. Там снег. Там холод. Там дети. Долг. Ответственность. Всё понятно. Всё ясно. А здесь… Здесь всё непонятно. Всё чужое. Кроме неё. Она как островок, странный, невесомый, но такой нужный здесь. Не то, чтобы он её любил. Нет. Любовь это для других. Это для Анны. Это для детей. А эта… Она просто была здесь. И должна была быть здесь. Так уж получилось.

— Слушай, Линь, — сказал он, повернувшись к ней, и в его голосе теперь не было раздражения, лишь странное, почти личное любопытство, прикрывающее расчет. — Почему ты вообще не осталась в Союзе? Родилась там, выросла, получила образование… Вернулась в эту… разруху.

Мэй Линь посмотрела на него долгим, печальным взглядом.

— Мои родители всегда хотели вернуться, Сергей Петрович. Они ждали этого. Когда Гоминьдан ушел с материка, они решили, что это время пришло. Время возвращаться на Родину. Здесь их корни. Сейчас они преподают в Пекинском университете. Может быть, и я когда-нибудь уйду из школы и буду преподавать там.

Она произнесла это с какой-то отстраненной надеждой, словно университет был для неё не просто местом, а далёкой, недостижимой гаванью. Морозов кивнул, не говоря ничего. В его памяти всплыли лица рабочих — серые, усталые, с глазами, в которых давно погас огонь. Он сам стал таким же. Он ненавидел этот запах мазута, но скрывал — офицеру не пристало жаловаться. А всё, что было когда-то важным, осталось там, за Уралом, в другой жизни. Здесь он был только военным специалистом, только чужаком, только человеком, который не может выучить язык.

Мэй Линь смотрела на него, и ей казалось, что он — не он, а огромный, серый камень, принесенный сюда неведомым течением. И она — она должна быть рядом с этим камнем.

Завод. Железо. Ржавчина. Всё скрипит, всё гудит. Это не школа. Здесь нет Пушкина, Блока, Пастернака. Здесь нет его муз. Здесь нет моих муз. Здесь есть только приказ. И он. Морозов. Его запах — не запах человека, а запах чужой земли. СССР, Урал. Там его семья. Его жизнь. А я? Моя жизнь — это что? Книги. Ученики. И вот это. Это — цена. Цена за воздух, которым я дышу. Цена за то, что меня не трогают, пока. Он — мой защитник. Мой палач. Мой корабль, который обречен плыть по этим мутным водам. Родители. Родина. Все эти слова. Они как осколки. Осколки зеркала, в котором я пытаюсь увидеть себя, но вижу только чужие отражения. Я говорю о детях, думаю об их чистоте. Но я сама — я чиста? Или я тоже уже покрылась пылью, как старая книга? Или это грязная вода, что течёт по улице, смывает с меня что-то? Нет. Она не смывает. Она оставляет след. След на моей душе. Я знаю. Отец говорит: «Наш долг — строить новый Китай, даже если он сломает нас». Но когда я вижу его согбенную спину над лекциями, мне хочется кричать.

А за стеной, за мутными окнами, завод дышал и стонал, как огромный зверь, которому не было дела ни до Мэй, ни до Морозова: у него были свои заботы, свои ритмы, своя бесконечная, равнодушная работа.

Часть первая. Глава четвертая