Дорога в тысячу лет. Часть первая. Глава первая

В тот год весна в Пекин пришла рано, разбудив что-то, что ещё окончательно не проснулось, но уже готовилось выйти на улицы.

Город замер, словно затаившись, и ждал чего-то неведомого. В школе пахло мелом, мокрым деревом и чем-то неуловимо новым — запахом, который появляется только в начале грядущих, ещё неразличимых перемен. Утренний свет проникал сквозь пыльные окна, окрашивая в блеклые тона карты и портрет Великого Кормчего.

Именно в такой день в школу пришла новая учительница. Она была не похожа на других: высокая, с прямой спиной, в простом сером платье, с тонкими, почти прозрачными руками. Её звали Мэй Линь.

Директор, невысокий человек с настороженным взглядом, представляя её, говорил об её «ценном опыте», полученном в Советском Союзе, где она провела «всё своё детство» и получила образование. Для директора этого было достаточно. Она говорила по-китайски без акцента, но в её речи иногда проскальзывали странные, непривычные интонации, словно слова были взяты из другой, далёкой жизни. Но когда она произнесла первые русские слова, казалось, сам воздух наполнился прозрачным звоном — словно ручей, что долго искал свой путь к океану, вдруг нашел его и заговорил с тобой.

— Сегодня мы поговорим о великом русском поэте, — начала Мэй Линь, и её тон был удивительно лиричен, почти интимен. — Об Александре Сергеевиче Пушкине.

Она говорила о его стихах, полных света и печали, о его судьбе, оборванной так же внезапно, как и многие судьбы в этом мире. Класс молчал, завороженный её голосом, её акцентом, который, казалось, нёс в себе отзвуки далёких лесов и бескрайних полей.

Чэнь Ван сидел за третьей партой у окна, и его карандаш, вместо того чтобы записывать факты из биографии Пушкина, сам собой выводил на полях тетради тонкие линии — линии, похожие на ветви и тени. Он не слушал слов – он слушал звук её голоса, просто чувствуя её присутствие. Он был шестнадцатилетним мальчишкой, и весь его мир, такой понятный и предсказуемый до этой минуты, вдруг поплыл, закружился в водовороте неслышимой мелодии.

— Что ты там рисуешь, Чэнь Ван? — спросила она. В её голосе не было осуждения, лишь легкое любопытство. — Тебе не интересен Пушкин?

Он вздрогнул, закрыл тетрадь. Сосед по парте, Ли Чжун, усмехнулся:

— Он вас рисует, товарищ учительница.

В классе кто-то тихо засмеялся. Мэй Линь улыбнулась — не строго, а как-то по-доброму, чуть грустно.

— Лучше нарисуй Пушкина, — мягко сказала она. — Или хотя бы его музу. Это было бы гораздо полезнее для урока.

Чэнь Ван покраснел, но не отвёл взгляда.

— А почему вы рассказываете о царском поэте? – неожиданно вызывающе, даже для самого себя, спросил он. — Почему не о пролетарском — о Маяковском?

Мэй Линь чуть наклонила голову, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Она ответила не сразу, её взгляд ушел куда-то за окно, за серые крыши города. И казалось, её взгляд там задержался дольше, чем нужно. Как будто она искала там слова, которые должна сказать своим ученикам.

— Есть много прекрасных советских поэтов, Чэнь Ван, — тихо произнесла она, и в её голосе появилась та отстраненность, которая всегда отличала её от других. — И тех, кто писал о революции, и тех, кто писал о войне, и о простой человеческой душе… Иногда стихи — это не только о власти. Это о человеке. О том, что он чувствует, когда всё вокруг рушится.

Она повернулась к доске, написала несколько русских слов, а затем, словно повинуясь внутреннему порыву, открыла тетрадь и начала читать. Её голос изменился, стал глубже, почти молитвенным. Это были стихи, которые не звучали по радио, их не печатали в газетах. Это были слова, принесенные ею самой, словно осколки чужой, незаживающей раны.

Взрывом прерванный сон,
Чья-то смерть, чей-то стон
— Повторяется…
Обгоревшая плоть, и земля, как качель
— Качается…
И нельзя отступить, и нельзя позабыть
— Не стирается…

Дома сгорели, улицы пусты,
И тишина гулка, как эхо взрыва.
Где были смех и дети — там кресты,
Где были жизни — лишь руины мира.

Но разве те, кто начал, видят это?
Они рисуют карты, делят города,
А мать рыдает по ребенку где-то,
И эта боль с ней будет навсегда.

Это называют «сопутствующим ущербом»,
Но слова не смягчат тяжесть боли.
Каждая цифра — это чьё-то имя,
Каждая смерть — новая лужа крови.

Здесь все герои — жертвы-палачи,
Здесь нет победы — только боль и слёзы.
Надежды свет в дыму войны молчит,
И гибнут здесь как люди, так и грёзы.

Под плачущим небом земля укрывает
Тех, кто безмолвно ушёл, не прощаясь,
Кто не хотел упасть на кровать из страданий,
отмеченную этой войной.
Кто считал эти слёзы, что падают в тишине,
Истории, что не успели случиться,
Жизни, которые уже не вернуть?

А что же те, ступившие за край?
Тонувшие, но выплывшие?
— Рай и ад познавшие,
За ту черту шагнувшие,
Где стал нечеловечен человек…

— Они молчат, они в душе мертвы.
Они мертвы.

Когда стихотворение закончилось, в классе повисла тишина. Никто не знал, что сказать. Даже Ли Чжун не пошутил.

Звонок прозвенел неожиданно громко. Ученики начали собирать тетради, но никто не спешил выходить. Мэй Линь стояла у доски, глядя в окно, где по серым крышам стекали последние капли зимней влаги.

Чэнь Ван вышел последним. На лестнице он оглянулся: учительница всё ещё стояла у окна, и её силуэт казался ему частью другого мира — того, где стихи важнее лозунгов, а слова могут быть тяжелее камня.

По пути домой, по пыльным и пока ещё немноголюдным улицам, Чэнь Ван шёл, словно во сне. Мир вокруг был прежним – красные плакаты на стенах, силуэты редких прохожих, знакомый запах уличной еды. Но внутри него что-то изменилось.

Я не знаю, как это случилось. Она заговорила — и воздух сразу стал другим, как будто кто-то открыл окно в другой город, где пахнет не углём, а снегом, где люди говорят на языке, который я только начинаю понимать. Я рисовал её, но это был не портрет, а попытка поймать тень, отблеск, отражение в луже после дождя. Она читала стихи, и каждое слово падало в меня, как капля воды на сухую землю. Я не знал, что можно говорить о войне так — не как о победе, а как о боли, о чужой боли. О боли, которая не проходит. Я хотел спросить, почему она грустит, почему её голос дрожит, когда она говорит о давно умерших поэтах. Но я промолчал. Я всегда молчу, когда хочется кричать. Я вышел на улицу, и дорога была пуста, как будто город вымер. Только вода капала с крыши, и в каждой капле было что-то от её голоса — тихое, упрямое, неотступное. Кап-кап. В детстве я боялся воды — не той, что в реке, а той, что капает с потолка, когда идёт дождь. Мама говорила: «Это дом плачет». Я думал: если дом плачет, значит, он живой. А если живой — значит, ему тоже больно. Кап-кап. Я шёл домой, и мне казалось, что я иду не по улице, а по тонкой нитке, натянутой между прошлым и будущим, между её глазами и моим страхом.

Вечерний ветер Пекина, тот самый, что скоро понесёт совсем иные, яростные крики, уже нес в себе отголоски непривычной мелодии, и Чэнь Ван, тогда ещё сам того не зная, вступил на новую, непонятную ему дорогу, которая не могла не привести его никуда, кроме как к ней, и к той печали, что была уже предначертана.

Часть первая. Глава вторая