Битва при Бунъэй. Глава пятая

День Великого Фестиваля начался с такой метеорологической свирепости, словно рассерженное божество решило, что деревня Хигасикума нарушила не только исторические каноны, но и закон о климате.

Одним только снегом небеса, видимо, были неудовлетворены — сверху обрушивался град размером с замороженный горошек, да ещё и под таким ветром, что, казалось, он способен ободрать линолеум с крейсера. Всё вокруг страдало: крыши, лица, и даже вера людей в здравый смысл.

Деревенские, закутанные в термобельё и экзистенциальную тоску, шарахались по берегу озера в самурайских доспехах, сшитых, похоже, из старых штор и амбиций. Пластмассовые мечи уныло свисали к земле, внешне и морально поникшие. Единственное, что объединяло бойцов Бунъэя, — это коллективное похмелье, достойное императорского декрета.

Саудовская делегация прибыла на вертолёте, который выглядел настолько дорогим, что его присутствие в радиусе пяти километров от деревни можно было считать оскорблением логики. Из него сошли пятеро мужчин в длинных белых одеяниях, на лицах у которых застыло вежливое культурное изумление. К ним присоединилась Аюми Сато, сама Мисс Токио, которой судьба уготовила роль гида, переводчицы и, судя по выражению лица, морального утешителя. Она двигалась с той лёгкой отстранённостью, какой обладают люди, хорошо понимающие: чтобы выжить в сельской Японии, главное — держать дистанцию. Для саудитов она была загадочной, но элегантной проводницей по этому карнавалу сельского идиотизма.

Господин Кацуxиро, обливаясь холодным потом в своём «доспехе» — лаковой рисоварке и щитках от детского футбола, — скатился к берегу и с энтузиазмом скандального телеведущего закричал:

— Вперёд! Покажем им дух Бунъэя! Бейтесь, как настоящие самураи! А потом — в озеро! Вперёд! На подвиг!

Жители посмотрели на него так, как будто он только что предложил съесть собственные пластмассовые мечи. Даже сакэ, которое лилось с самого утра, оказалось бессильно против града, холода и здравого смысла. Старая госпожа Накамура, наряженная, по сюжету, в монгольского воина, стояла, прикрывшись щитом, как зонтом, и бормотала проклятья сразу на четырёх диалектах.

Саудиты меж тем скучковались под шатром, лица их застыли в выражении «вежливый ужас». Один из них попытался сделать фото, но его телефон замёрз и отключился. Впрочем, как и его интерес к культурному обмену.

Аюми, бледно держащая фасон профессионала, старалась озвучивать происходящее на трёх языках (английский, японский и фарси, который она посчитала арабским), но её голос глох в урагане и унылом мычании подмёрзших актёров. Музыканты, выписанные из города за совершенно позорный бюджет, исполняли череду «боевых» песен, перемежаемых «Let It Go» из «Холодного сердца», которая с каждой минутой казалось все уместнее.

Госпожа Мина Танака, грудью попирающая законы термодинамики, как-то достигла стадии опьянения, при которой ни температура, ни логика больше не имели власти над ней. Щёки её алели, раскрасневшись до цвета особо ядреной квашеной редьки, а в глазах плясал огонь женщины, находящейся на грани либо просветления, либо обвинения в публичном непристойном поведении.

— Да пошло оно всё! — рявкнула она, и её возглас эхом разлетелся по озеру.

— Плевать на этот холод, плевать на этот снег, плевать на этих туристов! Это наш праздник!

С героическим покачиванием она рухнула в ледяную воду. Поднялось облако брызг, меловой жижи и лёгкий аромат капусты. Наступила тишина.

— Если Мина-сан пошла — и я пойду, — прошептал один из фермеров, перекособочив свою бутафорскую каску, и нырнул вслед. Затем, освобождённые алкоголем, как древнего заклятия, со стадной солидарностью и жаждой жаренной свинины, деревенские дружно бросились в озеро с криками, воплями мата, которых не найти в словарях Японской академии.

Господин Кацуxиро, не желая выглядеть отстающим (да и чуя фоторепортаж в газету префектуры), сбросил с себя рисоварку и сиганул следом. Вскоре вынырнул с триумфальным воплем «Банзай!» и волосами, напоминающими водоросли.

Музыканты, давно утратившие чувствительность в пальцах, переглянулись, вздохнули, положили свои инструменты и с тоской прыгнули за остальными. Парики, купленные для них мэром, беспомощно поплыли по озеру, как утонувшие шиншиллы.

Мэр, трясясь от холода и энтузиазма, повернулся к музыкантам, зубы стучали в ритм града:

— А теперь пусть и саудиты ныряют! Покажем им настоящую самурайскую доблесть!

Руководитель группы, почтенный Такахаси, который когда-то играл на дне рождения собаки кузена императора, покачал головой:

— Они уже улетели. Замёрзли, заскучали — и улетели.

Мэр моргнул. Потом пожал плечами. При этом вода текла из его ушей, как из бракованного чайника.

— Ну и плевать! Это наш праздник! Сегодня — мы самураи! Банзай!

Над замерзшим озером разнеслось рваное, пьяное эхо «Банзай!», этот звук свидетельствовал не о древней доблести, а о непреходящей силе ошибочного энтузиазма и обильного количества дешевого алкоголя.

Так прошла «Битва при Бунъэе». Впервые за десять лет — настоящая, искренняя, победная. По крайней мере, по стандартам Хигасикумы, где единственным, что было более стойким, чем традиция, было следующее за ней похмелье.

Глава шестая