Исфахан. Гимель (ג)

Кристаллическая решетка лояльности

(29 Мехра 1401 г. — 21 октября 2022 г.)

Осень в Исфахане — это время, когда свет становится хрупким, как старый фарфор, а воздух пропитывается запахом увядающих платанов и золотой пыли, летящей с пустыни. Захра любила эту пору. Уравнения в её голове, обычно четкие и холодные, как линии на осциллографе, в октябре обретали цвет и тепло. Возвращаясь домой, она чувствовала, как логика лаборатории, мир предсказуемых траекторий и управляемых реакций, медленно растворяется в вязком, иррациональном мареве вечернего города.

В тот вечер все было иначе.

Дождь начался внезапно, как начинаются все катастрофы — с едва заметного изменения в привычном порядке вещей. Сначала это были редкие капли на лобовом стекле её «Пежо», потом — плотная завеса, превратившая мир за окном в импрессионистское полотно. Захра включила дворники. Их мерный скрип напоминал метроном, отсчитывающий такты чужой симфонии.

Поток машин на проспекте Чахарбаг замер. Не просто замедлился, как в обычной пробке, а встал намертво, словно время сгустилось и перестало течь. Впереди, в сумеречном воздухе, висела неестественная тишина, которую пронзали нервные гудки и далекие, похожие на лай, крики.

Захра выключила радио, где диктор бодрым голосом рассказывал о новых успехах в сельском хозяйстве. Она вглядывалась вперед, пытаясь разложить хаос на составляющие. Люди в чёрной форме. Басиджи. Глухие удары дубинок по пластиковым щитам. Женский визг, оборвавшийся на высокой ноте. Она увидела, как по асфальту покатился одинокий белый кроссовок, а рядом, подхваченный ветром, трепетал сорванный с чьей-то головы хиджаб — лиловый, как цветок иудина дерева.

Студенты. Снова.

Её пальцы мертвой хваткой вцепились в руль. Это была абстрактная картина, сцена из новостей, которую её разум привык классифицировать и убирать в ячейку «Общество: неприятное, но далекое». Но сегодня расстояние исчезло.

В боковое стекло постучали. Это был полицейский. Она опустила стекло, и в салон ворвался запах дождя, смешанный с чем-то едким — слезоточивый газ.

— Документы, — его голос был усталым, механическим.

Она протянула удостоверение. Полицейский взял карточку, поднес к глазам. Его взгляд скользнул от фотографии к названию учреждения и обратно. Что-то в его лице изменилось — безразличие сменилось тенью уважения. Или, может, просто иного рода подозрительности. Он вернул удостоверение.

— Простите, доктор. Куда направляетесь?
— Домой. Район Джолфа.
— Откуда едете?
— С работы. Исследовательский центр.

Он вернул документы, посмотрел на неё внимательнее, словно что-то взвешивая.

— Проезжайте, доктор. Будьте аккуратнее.

Захра уже потянулась к рычагу переключения передач, но он не отошел. Он наклонился чуть ниже, и его голос стал тише, почти доверительным.

— Надеюсь, ваши дети не участвуют в этом, — полицейский кивнул в сторону хаоса за спиной. — Молодёжь сейчас… не понимает последствий.

Слова не были угрозой. Они были чем-то хуже. Констатацией факта, напоминанием об её уязвимости.

— Мои дети дома, — ответила она, надеясь, что это правда.

После этого отошел.

Захра медленно тронулась с места, объезжая группу басиджи, которые тащили по земле какого-то парня. Она смотрела прямо перед собой, но видела не дорогу. Она видела Насрин. Её шестнадцатилетнюю дочь. Её пламя, её ярость, её убежденность в том, что мир можно переписать с чистого листа, как неудачное уравнение. Она видела Насрин с её тайными аккаунтами в соцсетях, с её запретной музыкой, с её горящими глазами, когда она говорила о справедливости — слове, которое в мире Захры давно стало лишь переменной в чужих политических формулах.

И в этот момент стройная, выверенная вселенная Захры треснула.

Всю свою жизнь она верила — или заставляла себя верить, — что её работа, её гений служат великой цели. Созданию щита, который защитит Иран. Который даст её дочерям будущее, безопасность, гордость. А сейчас, глядя на подавление этого отчаянного, юного бунта, она с ужасающей ясностью поняла: щит, который она помогала ковать, был обращён не только вовне. Он был обращён и внутрь. Она строила самый прочный в мире забор, а на деле выковывала прутья для клетки, в которой предстояло жить её детям. Её работа давала силу тем, кто тащил по асфальту мальчишек и срывал хиджабы с девчонок, которые могли быть её Насрин.

В тот вечер в её душе, в самом защищенном её отсеке, произошел тихий, невидимый глазу фазовый переход. Как вода под сверхвысоким давлением превращается в лед-VI, с совершенно иной кристаллической решеткой, так и её лояльность, оставаясь внешне прежней, изменила свою внутреннюю структуру.

Она уже почти выехала из зоны оцепления, когда взгляд зацепился за фигуру на тротуаре. Мужчина. Он стоял чуть поодаль от хаоса, под сенью платана, и не смотрел на протестующих. Он смотрел на не. На её машину.

Он не участвовал. Не сочувствовал. Он анализировал. На нем было непримечательное темное пальто, у него было спокойное, почти академическое лицо, и глаза, которые не просто смотрели, а считывали информацию.

Где она видела его раньше? Память, обычно точная как швейцарские часы, дала сбой. Конференция в Тегеране? Нет. Университет? Тоже нет. Но это чувство узнавания было реальным, физическим, как электрический разряд.

Зеленый свет. Она тронулась, но не могла отвести взгляд от зеркала заднего вида. Мужчина не двигался, продолжая смотреть ей вслед. А потом достал телефон и начал что-то набирать.

Захра нажала на газ. Впервые за многие годы уравнения в её голове молчали. Их место занял один-единственный вопрос, холодный и тяжелый, как свинец: если траектория, по которой ты движешься, ведёт к распаду всего, что тебе дорого, не является ли отклонение единственно верным решением?

Дома Насрин сидела за учебниками. Невинная. Безопасная. На этот раз.

— Как прошел день? — спросила Захра, стараясь, чтобы голос звучал обычно.
— Нормально. Физика, химия, литература. Скука.
— Ты никуда не выходила?

Насрин подняла голову, и в её глазах мелькнуло что-то — не ложь, но недоговоренность.

— Только в библиотеку. С Мариам.

Библиотека. Или митинг. Как проверить? Как уберечь? Как объяснить, что некоторые эксперименты нельзя повторить, потому что они разрушают сам объект исследования?

Физика учила: у каждого действия есть противодействие. Но она забыла другой закон — о возрастании энтропии. О том, что любая закрытая система стремится к хаосу.

Далет (ד): Чай и французское кружево